– Я не… – Он не договаривает.
Вспоминает вдруг: как пошел в университет вместо Мина, потому что Чонхо переживал, что у того будут проблемы; как помирил всю их компанию, потому что, как он думал, его попросту бесила вся эта ситуация; как продолжал писать матери Мина смски, потому что та волновалась, а Чонхо это знал; как поехал в тот загородный дом; как говорил Чонхо, что он должен увидеться с матерью. Как раз за разом повторял ему, что он не один, что он нужен, необходим, любим.
– Из меня дерьмовый спасатель, – все же говорит Мингю.
– Но все же. Столько лет тебе казалось, что ты мертв внутри, но на самом деле, – Чонхо приближается к нему, кладет руку на его грудь, – на самом деле внутри тебя куда больше, чем во многих других. Ты живой. Всегда был.
Мингю думает, что пиздец. Нет, правда: пиздец. Тлеющая сигарета обжигает пальцы, и он отбрасывает ее в сторону их крошечного сада. Не может оторвать взгляда от Чонхо. Смотрит во все глаза и думает, что как же так?
Как так: думал, что умер внутри миллионы лет назад, что прогнил до основания, что его прах давно ветер унес, а теперь кто-то стоит перед ним, светит своими яркими глазами и говорит, что – живой. Всегда был. Просто Мингю – дурак. Может. Может, и вправду дурак. Какая разница, был ли он жив раньше, – самое главное, что сейчас он живее, чем все семь миллиардов людей на планете, вместе взятые, если судить по ощущениям.
– В своем письме ты сказал мне, «спасибо за то, что вернул мне меня», помнишь? – Чонхо обнимает его, прижимается щекой к виску. – Я хочу сказать тебе то же самое. Спасибо. Спасибо за то, что напомнил мне, каково это – быть собой. Спасибо за то, что вернул мне меня, хён.
Где-то здесь Мингю рвет по швам. Он дергает Чонхо на себя и обнимает. Падает в эти объятия, как чертов самоубийца, прыгнувший в пропасть с самого высокого небоскреба на планете, забыв парашют за земле, с разбега ныряет в толщу воды без дна, послав к черту акваланг. Растворяется в ком-то другом и будто бы хочет исчезнуть, но это же невозможно, потому что – Чонхо.
Умри Мингю тысячу раз, его все равно вытянут, его все равно найдут, его вытащат на поверхность, и он будет жить. Он вздохнет лихорадочно, он вздохнет припадочно, и первое, что он увидит, – его лицо.
Они сидят на скамейке до самого утра. Кутаются в один плед, как два дурака, смотря на звезды, которых мало, так мало на небе над столицей, но Мингю все равно, потому что у него внутри ярче, чем в любом уголке Вселенной. Они обнимаются, греют руки друг друга свои дыханием, смеются.
Мингю уже не помнит. Правда – не помнит. Как было раньше. Насколько больно было, как хотелось сделать шаг вперед, стоя на парапете на крыше больницы, как хотелось выдрать свои вены, нависая над раковиной на кухне, как хотелось проломить череп любому, кто осмелился сказать, что «все будет хорошо». Мингю не помнит. Ничего. У него есть только здесь и сейчас. У него есть только Чонхо и это бесконечное тепло внутри, которому он верит, господи, он верит.
Верит.
Мингю не знает, сколько времени. Он видит рваные лоскутки сиреневого на небе. Рассвет. Шевелится немного, чтобы достать руки из пледа и найти сигареты на скамейке сбоку, но замирает, когда Чонхо мычит. Он поворачивает голову и видит, что тот не дремлет – сидит запрокинув голову. Смотрит на небо, которое с каждой секундой все быстрее теряет краски рассвета. Становится привычно голубым. Мингю закуривает и тоже смотрит. Спустя пару минут солнце застилает лучами небо, взрывается буквально, забирает себе сиреневое до следующего вечера. Он выдыхает дым и прикрывает глаза.
– Голубое, – слышит Мингю и поворачивает голову вбок.
– Что?
– Небо.
– А каким еще оно должно быть?
Он не выдерживает и улыбается, потому что помнит, боже, он помнит, как когда-то давно Чонхо спросил у него нечто подобное. В их первую встречу.
– Не знаю, может, сиреневым? – подхватывает Чонхо, глядя на него.
– Звучит странно, – улыбается Мингю, – но я бы посмотрел.
– Ты уже видел, – шепчут ему в ответ.
– Видел. Оно красивое. Но, знаешь, сейчас я думаю, что без разницы, какого цвета небо над нами. – Мингю роняет едва раскуренную сигарету на землю. – Мне уже нет дела до него. – Он тянется вперед, чтобы упереться своим лбом в чужое плечо.
Мингю чувствует, что Чонхо улыбается.
– Почему?
– Потому что мое небо – это ты.
– Я хотел сказать то же самое.
Эпилог
Мингю сидит над открытой коробкой уже полчаса, так и не начав ее разбирать; едва он тянет руки к содержимому, как сразу же опускает их, устремляя взгляд в окно, под которым сидит. То ли дело в четырнадцатом этаже, то ли солнце в этой квартире и правда светит ярче. Оно таким назойливым стало последние две недели – будто пытается помочь Сеулу оправиться от сезона дождей. Мингю прикладывает ко лбу ладонь и думает, что завтра первым делом нужно будет купить жалюзи.
– Она опрокинула горшок с цветком, – слышится разочарованное позади.
Чонхо стоит в дверном проеме гостиной с Кэнди на руках; на белых кошачьих лапах виднеется земля, в зубах – клочок зеленого листка. Мингю хмыкает, ногой отодвигая от себя коробку, и тянет вперед руки.
– Наверное, ей не понравилось, что мы переехали, не спросив у нее разрешения.
Ему вручают чумазую кошку и, пока он отряхивает ее лапы и отбирает то, что осталось от фикуса, выразительно смотрят на коробку, которую Мингю уже давно должен был разобрать. Он на нее, если честно, смотрит тоже, но ничего не говорит. Кэнди извивается в его руках и выскальзывает на свободу; обиженно вздернув хвост, убегает в коридор. Мингю по привычке елозит ладонями по черным джинсам, скатывая оставшуюся на них белую шерсть.
– Хочешь, я разберу? – предлагает Чонхо.
– Лучше займись своей одеждой. – Мингю поднимается с пола и открывает другую коробку – ту, в которой сложена посуда. – Потому