– Как… что… ты… – Мингю не может выдавить из себя ничего, кроме рваных обрывков фраз, которым уже не стать чем-то полноценным, потому что он склоняет голову, упираясь лбом в чужое плечо, и начинает рыдать.
Мингю – рыдает. Впервые за все это время, впервые так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. Он давится слезами так, что те поперек всего существа встают, захлебывается ими и не видит перед собой ничего. Он крепко обнимает Чонхо обеими руками, вжимается лицом в чужую рубашку и рыдает в голос, забывая даже шмыгать носом. У него внутри все бумажные фонарики сгорают и вместе с тем взмывают к небу. У него внутри все космеи мира цвести начинают и увядают в тот же миг.
– Я здесь. – Впервые спустя столько времени Мингю слышит знакомый голос и начинает лить слезы еще сильнее. – Я здесь.
– Да пошел ты на хуй, – воет он. – Что ты тут делаешь, придурка кусок, что ты, блядь, здесь делаешь, какого черта ты здесь…
Чонхо отстраняется, вытирает слезы с его щек, заглядывает в глаза. И в этот момент Мингю замечает, что не один он плачет. От этого хочется разрыдаться с новой силой.
– А я не давал обещания.
– Какого обещания? – Мингю снова чуть не воет.
– Жить дальше, несмотря ни на что.
И все. У Мингю крышу срывает к чертям вместе с каркасом дома, потому что, господи. Потому что, боже, он ведь правда старался. Он пытался так сильно, что ни о чем больше думать не мог. Он красил руки сиреневым каждый раз, когда проводил пальцами по фотографиям на стене, он дышал лавандой всякий раз, стоило вспомнить о днях под фиолетовым небом, он умирал от тепла всегда, когда хотя бы на миг вспоминал, как оно было. И верил, что это – главное. Что оно было. А он – просто должен обвернуть этим свое сердце, будто лентой, и жить, как обещал.
А теперь перед ним стоит Чонхо, который просто взял и сломал надвое все его обещания, потому что они не от него исходили. Потому что он всегда будет поступать по-своему.
Просто потому что он – Чонхо.
Мингю снова склоняет голову и давится слезами, чем уже самого себя пугает, ибо нельзя, катастрофически нельзя столько выплакать за короткий промежуток времени, но Чонхо это не смущает почему-то. Он вновь поднимает его лицо и вытирает слезы.
– Погоди, тебе же нельзя. – Мингю разом втягивает в себя все сопли. – Стой, тебе нельзя тут быть. Нет. Подожди минутку, нет, нельзя никак, ты же…
– Боже, да перестань ты думать хотя бы на пару секунд, я тебя очень прошу. – Чонхо опускает руки на его плечи и легонько встряхивает.
– В смысле, каким образом, ты же, я же, мы же, но ты же… – Мингю давится словами и захлебывается ими, будто соленой водой, начиная идти ко дну.
– Нет. – По его щеке проводят большим пальцем, смахивая слезу, которую сам Мингю уже не заметил даже. – Ничего не будет. Я потом объясню.
– Но…
Оставшиеся и так и не произнесенные слова теряются в тишине. Чонхо обнимает так крепко и с таким теплом, что Мингю уже и не хочется больше ничего говорить. Ни о чем думать. А просто жить в этом мгновении, позволяя себе думать, что теперь так всегда будет. Что не было этого года позади. Что не было кошмаров. Что не было надломленного желания жить, хотя на самом деле жить хотелось не здесь и не с теми, а где-то очень далеко и всего с одним человеком.
Мингю ни о чем не может думать больше, кроме того, что этот человек сейчас прямо тут и держит его в своих руках.
10
Ливень за окном будто бы становится сильнее с каждой минутой. Капли бьют по окну, врезаются в стекла и забиваются в щели, словно хотят проникнуть в комнату и позволить дождю властвовать и здесь. Мингю не слышит шума ливня – лишь биение своего сердца, которое резко срывается в никуда каждый раз, когда чужие ресницы начинают подрагивать. Он просовывает ладонь между щекой и подушкой и продолжает разглядывать лицо Чонхо, которое близко настолько, что он запросто может посчитать все родинки, чем Мингю и занимается вот уже полчаса, храня покорное молчание. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая, чужие ресницы вздрагивают, сердце замирает; Мингю начинает сначала.
Стекла дребезжат от резкого порыва ветра, и где-то тут он не выдерживает – тянет руку к лицу напротив, прижимает ладонь к щеке. Чонхо мгновенно открывает глаза. Смотрит ясно и светло. Будто изнутри светится. Или, может, Мингю действительно умер и видит сейчас самый счастливый сон из всех, что у него были. Чонхо чуть поворачивает голову; Мингю чувствует, как чужие губы вжимаются в его ладонь, и следом закрывает глаза уже сам. Тянется вперед и упирается лбом в грудь Чонхо.
Внутри вспышками расцветает лавандовое поле, забивает сладким терпким запахом легкие. И Мингю думает, что, даже если он умер, даже если это просто сон, он не против. Он не против застыть на века в этом мгновении и больше никогда и никуда не двигаться. Стать вечным в обреченном и позволять лаванде цвести.
– Эй. – Мингю чувствует, как его плечо сжимают. – Перестань.
– Что перестань. – У него даже нет сил придать своим словам вопросительную интонацию.
– Я знаю, о чем ты думаешь.
Мингю жмурит глаза и обнимает Чонхо, заставляя себя ничего не говорить в ответ.
Чонхо смеется и прижимается губами к его лбу. А Мингю просто рассыпается окончательно, потому что почему это все настолько реально, потому что почему он до сих пор не проснулся. Почему Чонхо рядом такой теплый и живой, а он – чувствует запах миндаля, который уже давным-давно заменил собою кислород в легких. Мингю не верит. Он просто не может поверить. Он сделал все – абсолютно все, – для того, чтобы переболеть, отпустить, дальше жить начать, но сейчас лежит на кровати, обнимает свой собственный смысл и не может понять, что делать дальше. Потому что так не бывает. Прямо в руках и пулей в сердце навылет – не бывает. Вселенная его дурачит.
– Пожалуйста, – Мингю скользит пальцами по чужой шее, – скажи