Сперва гулкая тишина стояла над полем, только звенело ещё в ушах эхо торжища с перестуком рябиновых бус, с птичьим клёкотом. Но гнилой паутиной вплетались в него, долетая от берёз, шёпоты лихорадок:
– Найди дочь свою…
– Тоньшает грань.
– Забери Василису из Солони, не то мы явимся…
– И конец придёт!
– Гнева век в Тени не была, в Солонь принесла тьму, нас пригласила, не ведая.
– Мы уж на пороге…
– Ты один в ответе!
– Немного времени осталось, владыка!
– А не успеешь – сбудется всё зло земное в Солони, а вперёд него явятся моры, возуглия[159], ахохи да хампеи[160]!
Кощей взмахнул мечом – но что клинок против бестелесных лихорадок, страшных плясуний-трясуний[161]?
Шёпот лез в уши, берёзовые ветви обвивались удавкой, листва обращалась пеплом. Кощей рванулся из пут. Крикнул – крик разнёсся над диким полем:
– Что мне делать? Как Василису вернуть? Как Тень освободить от зла? Как?!
– Сам… с-сам понять долж-жен, – прошипел змей, свешиваясь с берёзы. Скользнул к Кощею по стволу, по тёмной траве, обвился вокруг сапог чёрной лентой. Всхлипнула позади крохотная тень. Откуда прилетела? Зачем пошла за ним к этим сёстрам? Кощей подхватил тень, отшвырнул змея. Тот взвился, зашипел, очертил круг, жалом проделав брешь в полотне. Оттуда хлынул ярмарочный звон, вылетело птичье пёрышко, тотчас сгоревшее. Кощей взмахнул мечом, разрубил змея. Тень сорвалась с рук, принялась латать брешь серебряной иголкой.
– Верни доч-чь. В этом ключ-ч, – прошипел змей, развеиваясь. – Только не с-сдюжиш-шь… Близ-сок час-с…
Вторил ему сухой смех лихорадок, отступавших в небытие следом за дивьими людьми. Кощей метнул нож; тот прошёл сквозь Гнедею, от которой Горя в Солони маялась, угодил в дивьего человека. Человек рухнул со стоном, затряслась земля. Лихорадки, змеи да дивьи люди поскорей в березняк убрались, а лишнее зло земное принялось таять, шипеть да уходить вместе с убитым дивьим.
Тень вовсю сновала с иглой у прорехи. Сделала стежок, заплакала – горячо было шить по живому, овевало Солонным ветром.
– Тише, тише, – велел Кощей, баюкая её, вспоминая невольно и матушку, и Васю, и Горицвету. Топило сердце горьким теплом. Что это за тень? Не смог сразу вспомнить. Дра́га? Тое́на? – Ты зачем прилетела?
– Боялась за тебя… Без тебя во дворце башни шатаются, – всхлипнула тень.
– Пойдём. Пойдём домой.
Кощей накрыл тень полой плаща, повернулся спиной к опушке, что засы́пали лихорадки пеплом, и полетел во дворец над Тенным раздольем. Глядел с высоты потомок первого царя Тени, как ходят под небом Тенные люди, как ставят избы, как топят печи, скот пасут да детей нянчат. Как живут неярко да мирно, без склок, без браней. Вечно живут, если только сам кто уйти не захочет…
Нельзя. Нельзя земли эти злу уступить. Не выбирают время, не выбирают любимых, и коли достались ему века смутные, жена смертная и дочка со страшным даром – так тому и быть. Сколько сможет, сделает, чтобы Тень уцелела, чтобы был её народ мирен и счастлив.
Кощей. Последние звёзды
Сидели втроём у дворца – Злата, Гнева и его Горя. Пряли серебряные нити из инея да колосьев, что остались на стернях[162]. Звенел смех, а в небе кружили белые мухи, опускались на волосы, на венки из замёрзших горечавок[163].
Сидели втроём у дворца – Злата, Гнева и его Горя. Пряли нити, ткали полотна, выплетали венки да птичьи гнёзда на будущую весну. А Кощей глядел на них из окна, пока совсем не стемнело в горнице. Зажёг свечу – из тех, что по Осинному ручью мо́лодец привозил, – сел за стол. Павье перо легко скользило, поскрипывала харатья. Сухо перестукивали костяные перстни, и писалась сказка.
«Жил-был пастушок, играл на свирели да пас овечек. Но однажды ночью пришёл волк, разбежались овцы, и не сыскать их было во тьме. Тогда сказал пастушок звёздам: помогите, посветите ярче! Звёзды ответили: что ж, посветим, только ты нам сыграй. Заиграл пастушок, да так, что сама Ночь заслушалась, забыла небесное покрывало вовремя утянуть, Дню уступить. Пришлось потом торопиться: схватила Ночь покрывало перед самой зарёй, понесла в свой дом да просы́пала с него звёзды. С тех пор каждый год густой звездопад шёл в серёдке лета…»
И быль писалась – та, что матушка рассказала сколько веков назад:
«Что́ владыке до людей, до того, что зло земное обратно в Солонь рвётся? Люди Солонные сами виноваты в сварах своих и ссорах. Но всякое зло рано ли, поздно ли вернётся в Тень и, побывав в Солони, злей станет во сто крат. А это уж Тени хуже сделает, потому и нельзя допускать брешей. Но если случится так, что с избытком окажется в Тени зла, знай: убьёшь тёмное существо, из зла родившееся, – истает часть зла вместе с ним. Чем сильней чудище – тем больше зла с собой заберёт. А сам владыка коли погибнет – так и вовсе всё зло земное лишнее Тенное с ним истает. Но только что толку, коли бреши останутся, и новое зло сквозь них придёт…»
Былое. Ятры́шник
Иван вытянул из-под лавки холщовый мешок. Тот совсем лёгкий стал, одна пыль осталась да всего с десяток кругляшей. На вид кругляши были что морковь, но в самой сердцевине светило янтарное пятнышко: погляди через него на солнце, и весь мир краше покажется. Ещё матушка морковь ту запекала, замешивала внутрь чудо янтарное.
– Целый век не испортятся. А станешь Сметка ими кормить – и Сметко дольше проживёт.
И правда: шло время, рос Иван, Сметко рос, матушка померла, вот уж и братья кровные выросли, один на Князя сел, другой на Молодку, – а Сметку всё нипочём: крепкий, чуткий, ровно как в первый день. Взрослели братья, старели Князь и Молодка, батюшка фаря[164] своего сменил на другого, а Сметко всё в стойле стоял, ржал весело, Ивана поджидал, послушен был его руке и голосу. Так же быстро, как прежде, отмахивал вёрсты.
Один только Алёшка знал про морковные кругляши, но и он не ведал, что матушкой они зачарованы. Видел только, как заглядывает Иван в стойло, шепчется со Сметком, а Сметко слизывает морковь с его ладони, а после глядит веселей, скачет бодрее.
Вот и в этот раз явился Иван в стойло. Решил Сметка покормить, почистить да и оседлать, прокатиться вокруг Крапивы-Града. Пусто было и тихо во дворце: Ратибор на