А после, как заканчивал батюшка снадобья для селян готовить, принимался о совсем уж редких чудесах говорить: о том, например, как янтарь можно обернуть мёдом, на сотню лет сохранить сладким, светлым, и если жевать его, продлит он молодость, даст силу.
– Редко-редко такой янтарь умельцы чаруют. Наша-то молодость долгая, успеешь распробовать. А в Солони бы и рады творить такое, да там за это, коли прознают, назовут, чего доброго, колдуном и вздёрнут.
…Постучали в дверь.
– Кого это на ночь глядя принесло? – фыркнул батюшка.
Догадывалась Гнева кого. Свела брови, затеплели щёки.
– Да какая ночь, батюшка, ещё и солнышко за речку не по маковку ушло.
– Ну иди, иди, отворяй.
Стоял на пороге Есений с туеском. Увидал Гневу, опустил глаза, сунул туес ей в руки. Горела в нём костяника, тронутая, словно инеем, вечерней прохладой, алыми углями вздыхала сквозь пепел.
– Спасибо, – улыбнулась Гнева. Давно уж не пыталась она Есения отвадить: поняла, что не выйдет. Не лип он мухой, не вился рядом, глаза не мозолил. Но оглянись – всегда увидишь неподалёку. Стоит тихий, глядит из-под ресниц длиннющих. Ни словечка лишнего не скажет, только глаза горят.
Вот уж сколько лет в именины свои находила Гнева под крыльцом подарок; а бывало, и так заглядывал Есений, как сейчас: ягоду свежую занести, орехов лесных в шёлковом мешочке. Стоит – мальчишка мальчишкой, усы ещё не прорезались, – а глядит упрямо. Молчит, да глаза ясней языка говорят: моей будешь.
Усмехнулась Гнева:
– Зайдёшь, может, киселя отведать?
Качнул головой. Ни слова не сказал, только глянул так, что сладкая тревожная оторопь взяла на мгновенье. Ласково смеялась над ним Гнева, привечала, близко не подпускала – юн ещё. Но вот глянет порой – всё позабудешь.
К ночи подтопил батюшка печь; сели возле неё с киселём. Глядела Гнева, как искры скачут по брёвнам, как словно рука чья качает на поленьях огонь. Далеко-далеко играли гусельки, накрапывал дождь. Вплетался в него птичий клик, и так на душе становилось покойно, словно никакого зла нет на свете, словно никогда, никому больше не придёт нужда чёрного врана звать.
* * *
– Ну-ка, Гневушка, сдюжишь?
Смеялся батюшка, Гнева налегала вполсилы, потом во всю, но никак не выходило правую батюшкину руку на стол уложить. Батюшка будто каменный становился, когда в локотки принимались играть, когда в лесу охотились, когда с ножом да с топором учил обращаться Гневу.
– А так сдюжишь?
Левую руку выставил батюшка. Ну, с ней-то Гнева справляться умела. Налегла, одолела. Выдохнула, пот украдкой утёрла:
– Вот и сдюжила!
– Вот и молоде́ц. Без всякой ворожбы надобно защититься уметь. Пропадёт твоё колдовство – что делать станешь?
– Куда ж оно пропадёт? – смеялась Гнева. Серебрились пальцы, изнутри сила распирала. Казалось, хоть сейчас молнию может в реку пустить, облака расколоть.
– Кто ж о том ведает, – серьёзно отвечал батюшка. – Не знаем мы, что пряхи небесные задумали. А сила не только в мыслях, не только в колдовстве – она и в руках, и в ногах ну…
Не успел договорить – постучали в дверь.
– Кого это принесло к вечеру?
– Да какой вечер? – удивилась Гнева. – Ещё и цветы на лугу дремать не думают.
– Ну иди, иди, отворяй.
Одёрнула Гнева сарафан, оправила волосы. Открыла дверь. Вырос на пороге Есений, протянул молча нежный подъельник[156]. Приняла цветы Гнева, коснулась случайно Есениевой руки. Тот дёрнулся, будто обжёгся; вспыхнул, исчез за порогом.
Слабо улыбнулась Гнева. Ветер шевелил лепестки, отдувал с окна занавесь. Врывались в избу лесные трели, поспевала каша в печи, улыбался в густую бороду батюшка. Думала Гнева: что же, что же случаться должно, что бессмертные люди Тенные в жизни такой дивной чёрного врана ждут?
* * *
Пока батюшка фитили готовил, Гнева воск разогрела да процедила. По горнице гулял ветер: все окна, все двери были отворены. Гнева мошкару сбила в облако, отправила в лес, чтоб не мешали, в избу не залетали. Разложила на столе гладкие дощечки, на которых лепили они с батюшкой свечи. Дунула слабым ветром на горячий воск, чуть-чуть остудила, чтоб терпимо было рукам, воду высушила, чтоб не трещали свечи, горя́.
Тёплый воск таял под пальцами, пах медово. Ловко вытягивались свечи: высокие, белые. Оставят они с батюшкой свечи эти под навесом возле крыльца, обласкает их не торопясь осень, затвердеют, запахами лесными наполнятся. От этого и гореть дольше станут, и чадить-оплывать не будут, а зачарует их Гнева – и от ветра не погаснут.
Постучали в дверь.
– Кого это на ночь глядя принесло?
– Да какая ночь, батюшка, – усмехнулась Гнева. – Ещё и месяц толком не выглянул.
– Ну иди, иди, отворяй.
Стоял на пороге Есений.
– За свечами явился? – спросила Гнева. – Не готовы ещё, не остыли. Завтра весь день вылёживаться станут, чаровать буду.
– Не за свечами, а со свечой, – молвил Есений. Оттого, что говорил он редко, голос его хрипло звучал, низко. – Возьми. Именины твои.
Глянула Гнева – и вправду, полночь. Именины наступили…
Протянул Есений свечечку – и уж как ни старалась Гнева свои лепить, те, что во дворец владыке потом сносила, не могла не признать: у Есения свеча и стройней, и светлей была, горела прямо в ладони, ни капли воска не уронила. Обвивал её рябиновый лист.
Взял Есений лист, поднёс к огоньку.
– Посмотришь на огонь через лист – весь мир краше покажется.
Глава 10. Сёстры-лихорадки
…В тот миг, когда тёмная ладонь простёрлась над лягушачьей спиной, в бок Кощею врезалась мелкая тень.
– Владыко! Опять змей белый прорвался!
Кощей отмахнулся. Змей белый потерпит поди мгновенье!
– Помоги!
Сжал пальцы, потянулся к дочери.
– Чернь-Бор ходуном ходит, лес шатается! Близок час!
Вот-вот, на волосок уже… Миг бы ещё…
– Прорвётся Тень-то, хлынет зло в Солонь, владыко!
Кощей яростно крикнул. Так, что дрогнула Тень, ахнула земля. Крикнул – и помчался назад, на вершок не доискавшись Василисы. С небывалой яростью зарубил белого змея, чувствуя, как шипит, тая кругом, земное зло…
В этот раз змей пришёл не один. Поднялись следом за ним с Тенных полей дивьи люди[157] – одноглазые одноногие великаны. Жили они в самой чаще, всё больше спали, но ежели просыпались, ежели поднимались – тотчас начинали топить печи в своих кузницах, выковывая себе подобных. Дым нёс из кузниц лихоманки да моры – с северным ветром приносили их в Солонь сёстры-лихорадки[158]. Вот и