Толпа расступилась. Царские невестки в куньих шубах двинулись к саням, к Гневе. Та оделила их монетами из мешка, кивнула на ряды клеток. Оглянулась, приметила девчонку в зипуне с чужого плеча. Протянула и ей резан. Подняла глаза на толпу, с улыбкой раскинула руки.
Детвора бросилась к царице, будто ручьи, пробиваясь сквозь зипуны, армяки[145] да шубы, сквозь зимние толщи весенними искрами. Блестели резаны, опускаясь в детские ладони. Кричали птицы. Завёл песню гусляр, захохотали, выскочив к саням, скоморохи. А Ивану вспомнилось, как батюшка однажды ему – резаны давал – благостыню пода́ть калечным ратникам…
Тем временем заохали на торгу бабки:
– Что ещё за гулянье такое!
– Хорошее вроде дело, но гомону сколько…
– Детишек-то зачем завлекать? Царское золото до добра никого не доводит.
– И то правда: царица-то, гляди, как месяц истаивает, бледнее снега уж стала.
– А волосы-то поди седые под треухом.
– Но жемчуг-то какой, ишь!.. За такой и седых кос не жаль.
Василиса ёжилась, жалась к Ивановым ладоням. А царица уж весь мешочек раздала, все резаны. Вытряхнула последний в ладони Алёшке-конюху. Звонко велела:
– Не торгуйтесь, дети мои. Покупайте птиц!
Иван едва успел подхватить лягушку да отпрыгнуть за столб у лабаза. Дети бросились к птицам, зазвенели клетки. Заплакали сосульки чёрными от сажи слезами. Капля упала на Василису, Василиса охнула.
– Будто батюшка прикоснулся… Иван… Он меня ищет!
Золотая юркая птица вырвалась из неловких рук, взмыла под крыши, заметалась, вылетела наконец на свободу, к небу, и помчалась, роняя перья.
– Птенец жар-птицын, гляди! – кричали мальчишки.
Смех, гомон, топот такой стоял, что снег растопило и тучи разошлись над Птичьей слободкой. Распахивались клетки, птицы взлетали в небо, оно пестрело, искрясь, медью, золотом, серебром, зеленью и синью, алым и голубым. Этот блеск ложился на снег, на слюдяные да паюсные[146] окна, на деревянные срубы. Сугробы превращались в шёлковые полотна, слюда блестела вишнёвым, брусничным, маковым, а деревянные стены лазурью и белизной расходились вширь и ввысь.
Птицы поднимались, кружили – выше, выше, цветной суводью, оглушительно щебеча. Сама зима заглянула в слободку, заставила заскрипеть снег, заискриться ветер. Узорами расписала брёвна, покрыла лица румянцем.
Пролилось вино. Снег заалел, поднялось тепло от утоптанных троп. Показалось, что потянулся по избам, вперемешку с морозными кружевами, вьюн, и разошлись маки, и солнце выкатилось золотым цветком на самую макушку неба. Засверкали купола церквей, зазвенели колокола. Снова сошлись тучи, но било сквозь них солнце. Повалил колючий искристый снег, смешиваясь с птичьими перьями, с ликующим свистом. Таял на лету, обращаясь в солёный дождь, и в солнечном блеске виделись неясные тени.
– Это Тень. Тень рвётся, – прошептала Васили са. – Батюшка рядом рыщет…
Иван, не слыша, приставил ладонь к глазам, глядел против солнца. Задумчиво, с тихой радостью повторил:
– Как поют!
– Не поют – плачут, – в третий раз откликнулась Василиса, дрожа. – А батюшке горячо тут… Пёстро… Меня выглядывает…
– Теперь-то отчего плачут?
– По птенцам своим потерянным. По жизни, в неволе минувшей. Укрой… Укрой меня, Иван, близко батюшка!
Выше, выше кружила красная пташка, летела к самому солнцу. В тучах гремели зарницы, метались вихри. Смеялись дети, и светлели морщинистые лица у стариков.
Иван нахмурился, оглянулся. Прижал Василису крепче:
– Показалось, окликнул кто… тебя…
Заискрился воздух.
– Иван, он меня увидит сейчас, – помертвев, вымолвила лягушка.
Тёмная ладонь простёрлась над лягушачьей спиной, Иван махнул рукой – отогнать, развеять. Куда там! Покорзилось, что тянется рука к лягушке – бестелесная, еле видна. Сжалась Василиса. Иван схватился за ножны, но не успел меч вынуть: засмеялась царица, самая мелкая пичуга, ликуя, взмыла ввысь – и исчезла рука.
Светло было, словно звенели серебряные струны. Птахи улетали, но звали наконец в зимние стылые края, где весь век Гневин не было счастья, весну. А Гнева ворожила им вслед, скликая тепло да добрую дорогу.
Угасали зимние свечи, свежо, влажно становилось, как ранней снежной весной. Плакала, улыбаясь, царица.
* * *
Милонег глядел из дворца на суету в Птичьей слободке, щипал бороду, слушал сквозь открытые окна гомон. С тяжёлым сердцем ждал Ратибора. Тот только-только с полюдья приехал – надо бы отложить, дать сыну отдохнуть малость… Но не было уж терпенья у царя, хотел сбросить тяжесть, разрубить узел, который столько лет сердце гнёл.
Нездоровилось нынче ему, невмоготу было царство объезжать, как в прежние годы. Отправил сына среднего. Тревожился: как его примут? Виданное ли дело: не царь, а всего только средний сын царский по городам да весям ездил. Но ведь склоняли головы, признавали, пшено несли, пушнину, воск, а где и челядь вели! Вернулся Ратибор в Крапиву-Град с богатыми дарами. Подумалось царю против воли: Иван бы, может, не хуже справился, да только как всегда: через силу, сквозь зубы. А Ратибор – ясен, весел, вошёл в тронную горницу, поклонился.
– Здравствуй, батюшка! В добром ли здравии?
Улыбнулся. Сверкнули белые зубы, скользнули в густых кудрях искры от высоких свечей, какие только для покоев царских да для монастырей лепили из чистого воска.
– Здравствуй, сын мой. В добром.
Тяжко было начинать разговор. По глазам видел Милонег: догадывался Ратибор, зачем батюшка позвал. Давно догадывался… А может, и знал давно. Как сам Милонег в глубине души знал, да всё противился, всё не мог свыкнуться, что первенец его, Яромилин сын, зерно, семя сам свою дорожку кривит, не может никак понять, что лучшего ему батюшка желает, что неверно это: по прихоти своей, по капризу от высокой судьбы лытать! Прогневить можно и людей, и силы великие… Но, может, ещё хуже, коли заставить, вынудить венец на голову надеть? Может, и этим силы высокие прогневать можно?.. Может, уже прогневил их Милонег – оттого и забрали они Яромилу?
Снял венец. Задёрнул занавесь на окне, подошёл к сыну.
– Ну, рассказывай, что видел, что люди бают?
Посмотрел Ратибор в глаза ему. Спросил молча: за тем ли позвал, батюшка? Но начал с почтением:
– Озёра-Чащобы наши велики, леса густы, чисты реки… Но не так всё славно, как прежде было.
Милонег хмуро кивнул. Ратибор продолжил:
– Расплодились в чащах у Оковины хищники. Выходят ночами, задирают скот, а когда и людьми не брезгуют. Целыми деревнями крестьяне снимаются, ближе к Крапиве-Граду селятся. А из лесов когда медведи выходят, когда волки… А когда мертвецы встают.
– Мертвецы? Вот уж сказки!
Развёл руками Ратибор:
– И я было решил: сказки. Но покорзилось в Лозови́цах, будто и вправду выходит кто из земли… А в Присло́не пошёл на закате к опушке, показать местным, что нет там никаких