Шептались, оглядываясь, что дважды уж приходила за царицей смерть, да только бабка какая-то, лекарка слепая, дважды её отогнать смогла. Тишком, с краешку пробралась Гнева в церковь, зажгла свечу… Просила за Яромилу, просила за бабку ту. Плавился воск в руках, темным-темно кругом было.
А наутро смолкли колокола.
Через день хоронили царицу. Плакали на улицах люди, к погосту весь Крапива-Град вышел. Так боль грызла, и вина, и страх, что казалось уж Гневе: вернула б время – ни за что б, ни за что б такого не совершила…
Третья седмица минула. Перестал выходить царь. Всё шло, как загадывала, только кто ж знал, что так больно, так тяжко окажется? Но нечего было делать, некуда отступать. Уж и в полюбовницы к Милонегу красны девки набивались пёстрыми стайками, уж и зелье Гнева сварила – вернуть молодость да красу… А потом отправилась к Крапиве-умельцу, который стрелы огненные-родниковые для царя готовил. Опоила, украла стрелу. Рыдая в своём углу тёмном, чаровала пёрышко. Приладила в оперенье, вернула стрелу умельцу – тот и не заметил.
Летели над Солонью пустые годы, остывал, темнел без царицы Крапива-Град. А вышел всё-таки однажды угрюмый царь на Серебряный двор, выстрелил. Прошила стрела насквозь низкие зимние облака, ушла за реку, за ладейную пристань. Там, у заводи, подхватила её Гнева. Вытерла со щёк тёмную кровь: воробьиную, разбойничью, ведуна Деяна, царицы Яромилы. Слышала, как затрещали подтопленные сучья, как ступила царская нога на сырой берег. Скорчилась в камышах, подняла на царя выплаканные глаза. Всхлипнула, и загремел в памяти смех Деяна: «Что кости птичьи у меня украла – то на твоей совести, ещё заплатишь по Солонному счёту!»
– Здравствуй, девица. Здешняя ты? Милонегом меня звать, царь я Озёр-Чащоб. – Бесконечная печаль глядела из царёвых глаз. Пылали позади неё костры, рубились ратники, чернели кресты кривые. – Сгорела свечкой моя царица, истаяла. А царю без жены никак. Стрела моя огненная-родниковая к тебе прилетела – выходит, ты моя суженая теперь. Согласна ли?
И утонула Гнева в смурых[139] царских глазах, в бесконечной печали, в серебре, так похожем на Тенные серебристые тучи. Поняла, о чём говорил Деян. А спустя три года ещё полней поняла, когда первый сын родился, Ратибор. А спустя четыре – сполна поняла, когда Драгомир родился. А как прошло полтора десятка лет с тех пор, как явилась в Крапиву-Град, – отыскала-таки Тенеслов в царской книжнице, прочла сказку про Край-Болото. Явилась туда – и почуяла, впервые за век почуяла: близко. Близко дом.
Глава 9. Птичий праздник
Иван шёл, держа Василису в руках – так, чтоб не слишком заметно было, кого несёт.
– Не тревожься, – квакнула лягушка. – Никто меня нынче не разглядит, кроме тебя. Другим люд занят.
Щелкали птицы, пели на все голоса. Щебет и звон стоял, пестрота перьев посреди белой зимы жгла глаз, веселила душу. Весь Крапива-Град наполнился гомоном, со всех концов бежали к Птичьей слободке мальчишки, шагали укутанные в платки бабы. Торопились ключницы с корзинами, кузнецы, водовозы, шорники[140], бондари[141] и ложкари, нарумяненные девицы, хмельные мужики.
У Василисы после Тени да топи глаза разбегались, да и Иван отвык от торжковой сутолоки – в последний раз с матушкой ещё ходил; сколько лет с тех пор минуло. Редки стали обильные торжища, вот и стекался народ, веселился на все лады впрок.
Тянуло морозом, костром, масляными калачами. Продавали колты[142], серебро, речной жемчуг, сукно, пиво да колбасы. А чем ближе была Птичья слободка, тем больше на прилавках встречалось птиц, тем сильней становился гомон и тесней толпился народ. Пели птицы, будто чуяли тайну.
Когда Иван с Василисой выбрался наконец к слободке, глянул поверх треухов[143] и малахаев[144], – зарябило в глазах. Зимнее солнце золотило клетки, и каких только в них не было птиц! Ясноглазые, красногрудые, синепёрые, рыжекрылые… Народ стоял, заслушиваясь.
– Как красиво поют! – восхищённо вздохнул Иван.
– Ты птичьего языка не знаешь, вот и кажется, что поют. Они не поют – плачут, – с горечью откликнулась Василиса. – Плачут, что в неволе.
Иван заглянул лягушке в глаза, отнёс к краю слободки, подальше от толпы. Усадил на бочку.
– Не кручинься. Скоро Гнева явится, станет выкупа́ть.
– Никогда всех птиц не освободить, – тоскливо ответила Василиса.
Звенели бубенцы. Толпа зашумела пуще прежнего, схлынула с мощёной дороги, и оказалось, что от площади катятся к слободке сани с царицей. Снег искрился на соболиной шубе, белые пальцы теребили тесёмки кожаного мешка.
– Как же, интересно, обет её такой дать угораздило? – спросил Иван. – Кому? Да когда успела?
– Долго ли это, – слабо улыбнулась Василиса. – Гляди.
Торговцы толкались, выставляли клетки. Пронзительней, отчаянней перекликались птахи, никли к прутьям. Сани остановились. Вся площадь замерла, когда вышла Гнева и встала во всей красе – словно перламутровое облако закрыло солнце. Люд замер, ахнул… Улыбнулась царица… И засмеялась, заухала, ходуном заходила вся Птичья слободка.
– Матушка-царица птиц выкупа́ть явилась!
– Три резана, говорят, за воробушка даст!
– Свистят, щёлкают, будто весну зовут. Слышишь, Марья?
– На что ей воробушек, ей синегрудая птица нужна, редкая, у нас не водится.
– Всех матушка выкупит. Обет, говорят, давала.
– Обед? Где давала? Неужто в хоромах царских?
– Тебе, Васька, только бы брюхо набить. Не обед – обет!
– Ах, птицы-то заливаются…
– Да как она их всех на мороз-то выпустит? Почто не летом? Замёрзнут птахи…
– Ах, как поют!
– Не поют, а плачут, – едва слышно повторила Василиса. Приникла к руке Ивана. – Плачут в неволе.
Царица тем временем огляделась. Махнула сыновьям с жёнами у рыбного лабаза, встретилась глазами с Иваном; коротко кивнула.
– Спасибо, что почтили, дети мои. Большой у меня праздник сегодня. И вам спасибо, люд честной, что пришли разделить радость.
Поклонилась. Соболя́ по подолу запорошило снегом.
– Давным-давно мучила меня загадка. Обещала я, что, коли решу её – выпущу всех птиц, каких найду у торговцев в Крапиве-Граде. Пришёл день.
– Что за загадка, матушка? – раздалось из толпы.
– Почём воробья берёшь?
– Антиповы воробьи хворые, моих покупай!
Царица улыбнулась только:
– Никого не обижу. Велимира, Белослава, подойдите ко мне, невестки мои.
Иван нахмурился, взял лягушку в руки.
– Тише, тише. Ничего дурного она не