…Долго с пальцев краснота не сходила – до тех пор, пока не повстречала охотников у самых стен Любисток-Града. Те дали чистой воды, щёлоку. Гнева смыла наконец разбойничью кровь. Усталая, погасшая, вошла в Любисток-Град, полная надежды.
Не допустили её, в изодранном сарафане, без резана в кармане, да к тому же девку, до княжеских книг. Побродила по избам: кого подлечила, кому трав заветных дала, кому про путь свой лесной рассказала – так и разузнала кое-чего. Справила сапоги, душегрею – зима близилась, – оглядела городские башни и отправилась в Кали́ну-Град в соседнее княжество. По дороге и побираться пришлось, и царевной притвориться, и к рыбному обозу пристать. С торговцем леденцами добралась до Калины. Снова пыталась заглянуть в княжеские книги – снова не удалось, а сил всё ещё недоставало ни дождь навести на княжий дворец, ни грозой князя выкурить. Порасспросила зелейниц[130], знахарок – всё впустую.
Плутала Гнева по лесам, по весям Солони. Притерпелась к воздуху, к воде притерпелась. Привыкла, что в груди колет. Тяжёлая была голова, клонило к земле. Как только посверкивать стало серебро на ногтях, окружила себя ледяным ветром: чтобы всюду за ней шёл – невидимый, незаметный. Обдувал, хранил от горячей Солони. От отчаянья всё пыталась батюшку дозваться, раз владыка не слышит, но батюшка только во снах приходил: весёлый, ласковый. Всё смеялся: ай как ты душегубов лесных проучила!
Проучила уж, как же. Во всяком селе загубленные разбойники мерещились, во всяком встречном виделся заводила их с заячьей губой…
Пришла наконец Гнева в Кле́вер-Град, узнала там, что три весны уж минуло с тех пор, как она попала в Солонь. Там же нанялась ларешницей[131] к ведуну. Стирала, стряпала, припасами ведала, между делом разговоры слушала, а когда и с травами, с птицами помогала. Гадал Дея́н на гладких костях да на птичьих крыльях. Каждую седмицу птицеловы целую клетку воробушков привозили. Деян гадал, а Гнева после оттирала с полу воробьиную кровь, пока в голове вились мысли: о Тени, о владыке, о батюшке. Об убитых разбойниках. Ночами, когда Деян засыпал, читала Гнева его бересты, колдовала потихоньку: огонь в печи гасила, молоко сквашивала. На большее едва сил хватало: один раз созвала дождь, три дня потом маялась: лежнем лежала на лавке, сло́ва вымолвить не могла. И это ведьма-то, которая грозы и молнии в Тени созывала играючи! Неласкова к Гневе была Солонь: сушила, душила, силы давала с каплю, словно в насмешку.
Тяжко было от этого, а ещё тяжелей – всё в себе держать, здешней притворяться. Однажды, когда совсем невмочь стало на макушке лета, когда седмицу кряду приходила во снах Тень, отважилась Гнева. Разбавила кисель хмелем, положила полыни да облачной ворожбы, чтоб тот, кто выпьет, к утру забыл вечер. Опоила ведуна и как на духу рассказала всё, что с ней случилось. Деян выслушал. Посмеялся над Гневой хмельным смехом. Упал головой на руки и уснул. Всю ночь храпел так, что брёвна дрожали, а под самый рассвет проснулся, глянул трезвым взором, сказал не своим голосом:
– Тенеслов ищи, самим Кощеем писанный. Там семьдесят семь сказок, все про твой дом. Авось и найдёшь ответ.
«Самим Кощеем писанный». Забилось сердце, как давно не билось. Встала перед глазами серебряная дымка над полем, тихие дворцовые огоньки, прохлада, подруги: Злата, Горя… Есе́ний. Батюшка.
– А где? Где эту книгу найти, Деян?
– В Крапиву-Град иди, там царь Милонег Всеградыч, у него в книжнице книг тысяча и боле. Если там Тенеслова не сыщешь, значит, нигде уж нет, забрал Кощей обратно.
Сказал это ведун и уснул последним сном – никто его больше не добудился. Гнева забрала птичьи кости, выскользнула из избы и пошла к Крапиве-Граду лесными тропами, не боясь уже ни охотников, ни разбойников, ни торговцев людьми да рыбой. Нож, что отобрала, при ней был, сила мало-помалу копилась – обжечь, ослепить, глаза отвести хватило б.
Всю ночь шла, весь день, снова всю ночь, опять весь день. Раз только остановилась у колодца в глухой деревне. Подняла ведро, посмотрела в воду. Вместо собственного лица, потемневшего, обветренного, увидала в отражении Деяна. Гнева отшатнулась, опрокинула ведро. Решила, достать её хочет ведун с того света за птичьи кости, за кисель с хмелем. Но только смех раздался из пустого ведра – ледяной, гулкий. Той же ночью Деян явился во сне. Пророкотал:
– Что помер я – не гневлюсь, время пришло. Что кости птичьи у меня украла – то на твоей совести, ещё заплатишь по Солонному счёту. А что за совет не отблагодарила – за то серчаю!
Гнева замерла во сне ни жива ни мертва. Хотела вымолвить: чего хочешь, Деян? Но ведун качнул пальцем, и губы ей свело, будто иглой сшили. Прохрипел:
– Птах я много погубил. Сама небось видела. Обет дай, что ежели отыщешь Тенеслов, найдёшь дорогу в Тень, – устроишь птичий праздник: пойдёшь на торг в царском граде, всех птах скупишь и выпустишь. Проследишь, чтоб никакой охоты в тот день не было, чтобы ни одну пташку не заневолили. А коли зимой дело будет, колдовства вслед пустишь, чтоб не замёрзли и с голоду не околели. Поняла ли?
Гнева, распахнув глаза, закивала. Деян опустил руку, и по губам словно ладонью хлопнули: горячо стало, и больно, и солоно, зато снова смогла Гнева заговорить.
– Дивной клятвой поклянись! – грянул ведун.
– Клянусь, – выдохнула Гнева и очнулась одна на тёмной лесной поляне.
Высоко в кругу из ветвей прорезались звёзды. Плакала ночная птица, у которой древо срубили, гнездо украли, будущих птенцов отняли.
Лес тот самым густым бором был, самой страшной чащей, по кайме которой шёл край Озёр-Чащоб. Тропы путались, стволы в три обхвата вставали перед глазами. Совсем заплутала Гнева, ни звёзды не выводили, ни птичьи кости. Кое-как сплела путеводную нить, но и ту не могла долго удержать: жгла нитка, жалила руки. Трещали лесные птицы, рыскали звери, солнце посмеивалось над макушкой. Гнева шла, шла, сколько шла – и не помнила. Ни охотники, ни звероловы, ни отшельники в лесных чащах уж ни девкой не называли, ни девицей. Когда в стылые осенние дни чёрные озёра взялись ледяной коркой, Гнева разглядела в них темноликую худую фигуру с косой до пояса.
Сколько лет прошло? Не ведала. Думалось временами, что не только в лесах, но и в самом времени заплутала. Так, видать, и оказалось: когда вышла наконец к Крапиве-Граду, к стройным башням, нарядным избам, золотым куполам, – едва не