– Пей на здоровье.
Гнева глотнула да поперхнулась: белое, сладкое, густое. Чашка выскочила из рук, Гнева задышала тяжело, обожгло горло.
– Воды… Воды дай!
Ни талого привкуса не было у воды, как по весне, ни лесного духа, как из осенних ягодников. И всё-таки первый глоток помог вдохнуть заново, от второго прояснилось перед глазами. Гнева подняла голову. С тревогой глядела на неё статная женщина в светлом платке, в грубом сарафане.
– Мы где? – сипло спросила Гнева.
– Оковина, что у Лесной страны, – ответила женщина. Забрала у Гневы пустую чашку, налила из кувшина, снова подала. Гнева жадно выпила. – А ты откуда пришла?
– Из Реговья, – ответила Гнева, утирая губы. – Спасибо тебе…
– Меня в доме у батюшки Акси́ньей величали. А тебя как?
– Гневой, – растерянно ответила облачная-озёрная ведунья, которую чуть не каждый в Тени знал.
– Имя-то какое. Нездешнее, – вздохнула Аксинья. – Что тебе у нас-то понадобилось?
– Не знаю, – прошептала Гнева. Испуганно спросила: – Как мне вернуться? В Тень?
– Не слыхала ни о граде таком, ни о деревне, – ответила хозяйка. – У Захара купцы на постое, спроси у них. Али в Любисто́к-Град придётся идти.
Любисток-Град? Что ещё за город такой?
– Там у князя Медвежьеуго́льного книги хранятся, сто штук. В них поди найдёшь про свою Тень, – с сомнением объяснила Аксинья.
У князя Медвежьеугольного… Нет в Тени князей, и владыка там только один. И живёт он не в Любисток-Граде, а во дворце в Темень-Горах. И значит, точно Гнева не в Тени.
В глубине души сразу она поняла это, а всё же надеялась… Прижала руку ко рту и заплакала. Самое худое сбылось, самое страшное, что только может с Тенным существом приключиться.
– Ты чего, девка? – ласково подступила Аксинья. – Спросишь купцов, купцы всё знают, дорогу покажут. Найдёшь свою Тень. Только умойся прежде да поспи, а то бледна, грязна, будто по лесу бежала.
Гнева вытерла щёки. Захотелось взлететь повыше, оглядеться. Вдруг видно Тень? Вдруг недалеко её отнесло, вдруг рядом дом, шаг шагни – вернёшься? Посмотрела на пальцы: дрожали, слабо-слабо светились. Даже дождя не призвать, куда уж взлететь.
Аксинья подвинула ей плошку, подала льняной утиральник.
– Умойся, девица. Не кручинься. Всё наладится.
– А ты… почему меня привела к себе?
Хозяйка дёрнула плечом, сдвинула брови.
– Слышу ночью, кричат: ведьма! Решила, меня по старой памяти пастухи дразнят. Ну, думаю, пойду задам. Выхожу – нет, не меня. Гляжу: ты на крыльце старостином лежишь, еле дышишь. – Аксинья затянула на груди платок, присела рядом. Понизила голос: – Я-то знаю, каково это, когда ведьмой слывёшь. Не один годок так проходила.
– Ты ведьма? – с поднявшейся надеждой спросила Гнева. – Ты можешь меня вернуть? Узнать хотя бы, как я здесь очутилась?
– Да какая я ведьма, – развела руками Аксинья. Усмехнулась виновато: – Травы собираю, ле́карствую, черты да резы[127]знала когда-то. Пользовала[128] людей… А старосту прошлого вылечить не смогла. – Аксинья упёрла кулаки в бока, сдвинула брови. – Билась, билась, а дурного всё равно не вылечишь. Деревня-то вольно вздохнула, зато брат его меня изводить стал. Шептал всем: ведьма, мол. Сама смерть накликала.
Аксинья говорила, а Гнева водила угасшим взором по избе, по сушёным листьям, по бычьим пузырям, по старым сукнам. Дышалось тут полегче: пряно, травно. И всё равно кололо, давило в груди.
– С тех пор за глаза ведьмой и зовут. А коли какая хворь – всё равно сюда бегут. Ложись-ка, девица, подремли. Совсем из сил выбилась. Поспишь – может, расскажешь чего али вспомнишь.
Говорила, говорила хозяйка, нашёптывала, баюкала. Уложила Гневу на лавку, сунула под голову сенную подушку, накрыла платком. Тоской защемило сердце. Что же случилось, отчего вытолкнуло, вынесло из родной Тени? Чем прогневила она Тень ли, Кощея ль? Как быть теперь, куда податься, как найти дорогу обратно?
Заболело сердце. Застучало сильно-сильно, так, что ни свиста на улице не слышала уже Гнева, ни тихих уговоров Аксиньи.
Кружили мысли, сводили с ума. Тоска раздирала. Взвыла бы, если б были силы! Наконец месяц, едва видный, сжалился. Допел колыбельную, впустил усталую Гневу в сон.
И покуда будут те дубы,
Нам с тобою тихо в небе быть,
Нам с тобою тихо в небе плыть
В век, когда свершится зло земное
И исчезнет в Тени под луною.
* * *
Купцы над Гневой только посмеялись: нет, мол, такого града – Тень. Вот тебе карта, настырная девка. Гляди: вот Любисток-Град, столица княжества нашего, вот Оковина, вот Глаз-Город, вот Птичий свист, Синий бор, Белый камень, Совиная суводь[129]. А Тени нет никакой. Проспись, девка, в ум приди да свататься приходи, а не дорогу выпытывать. Посватать такую завсегда не прочь!
– Иди в княжий город, – повторила Аксинья, собирая в мешочек хлеб, воду, целебные коренья. – Разбойников, смотри, стерегись. Да ешь хлебушек хоть иногда – водой-то разве сыт будешь? Как на ногах-то держишься? Ни крошки в рот не взяла.
Гнева поблагодарила хозяйку, приняла мешочек, оставила в плату гребень из Тенной ольхи и вышла за околицу.
– Не поминай лихом! – донеслось вслед.
Хлеб Гнева доро́гой раскидала зверью и птицам. По пути к Любисток-Граду пила из ручьёв, из ключей, ночами собирала тихие звёзды, в сумерках звала владыку, звала тени – никто не откликался. Раз показалось, увидала Цыбу – нет, утопленник в заводи плавал. Другой раз померещилась мудрая О́лга – нет, удавленник на сосне качался… Гнева вскрикнула, побежала опрометью, не глядя, едва не угодила в лапы разбойникам. Если б не батюшкина наука – ни за что б живой не ушла.
Вздрогнула. Вспомнились тёмные руки, смрадное дыхание… Заводила их прихрамывал – этим и спаслась; его Гнева камнем достала, выхватила из рук нож. Отчаяние удесятерило силы, застлало взгляд, и про остальных помнился только крик, ругань, кто-то за косу схватил, она обернулась, прямо по глазам полоснула… Сбитое дыхание, тяжёлые тела еле волокла по земле… Тьма… Глубокий овраг. Наверняка было у них и золото, и резаны, но не хватило духу искать. Казалось: вот-вот стеклянные глаза, принадлежавшие уже не людям – смерти, – глянут, найдут, заберут с собою… Обезумев, бежала Гнева всю ночь через лес. Только к утру вспомнила, что сжимает в кулаке нож: крепкий,