Куда летишь, тихая звёздочка?
Куда спешишь, серая пташечка?
Куда зовёшь, узкая тропочка?
Куда горишь, тонкая свечечка?
Присела бабка рядом с Иваном, взяла усталые руки в тёплые ладони. С поставца глядели суровые лики в тяжёлых окладах.
Туда лечу, отвечает звёздочка,
Туда спешу, отвечает пташечка,
Туда зову, отвечает тропочка,
Где будет тебе покой.
Корзилось Ивану, матушка его за руки держит.
Туда горю, отвечает свечечка,
Где слёзы льют, где небо ткут,
Где отступит тьма, где не будет зла.
Туда горю, отвечает свечечка.
Наколол дров, наносил воды, избу вымел, починил короб, в котором хранила старуха травы. Умылся, надел золотом шитый кафтан, сафьяновые сапоги. Поклонился наузнице, обнял, пошёл во дворец. Словно рассеялись над душой тучи, и вновь стало можно жить.
Глава 8. Птичий обет
– Опять батюшка пир устраивает, – молвил Иван, проверяя, плотно ли прилегает к резному ларчику крышка.
– Значит, снова плясать пойдём, – ответила Василиса, расплетая косы. – Что за пир-то? В чью честь?
– Птичий праздник. Поутру всех живых птиц на торгу Гнева выкупит да выпустит из клеток в небо – батюшка говорит, обет она такой дала когда-то. А вечером пир для всех, кто пожелает. Там и Ратибора царём будущим объявит…
Не дрогнул голос. Усмехнулся Иван. А крышка сидела крепко, только замок уж больно позвякивал – переделать требовалось; хотелось Ивану, чтоб ларчик для Василисиных перстеньков справным был и ладным.
– Что ж. И мы придём.
Иван отложил дерун[124], тронул Василису за локоть, облитый шёлковым рукавом.
– Не ходи. Не по сердцу ты Гневе. Замыслила она против тебя что-то.
– За меня не тревожься, Гнева мне дурного не сделает, – качнула головой Василиса. – За себя в оба гляди, Иван. У тебя нынче завистников много…
Убрала в ларчик алую ленту, вынула костяной гребень. Принялась расчёсывать волосы, золотом лёгшие по спине.
– Будто поле пшеничное, – молвил Иван.
– Будто сад солнечный, – улыбнулась Васи ли са. – Матушка моя так говорила.
– А всё-таки замыслила недоброе против тебя Гнева, – повторил Иван. – Конюхи да чернавки только о том и шепчутся. И птиц, сказывают, не просто так она выпустить решила. Может, через тебя до меня добраться хочет. Птицей ли обернуть, со свету ли сжить, в лягушку ли заместо тебя превратить али в пирог запечь – кто его знает. Всё боится поди, кабы батюшка не раздумал Ратибора наследником объявить. Не будет ей покоя, пока я здесь.
– Конечно, не будет, – согласилась Василиса. – Но ты погоди. Поглядим, как нынче всё обернётся. Прежде смерти не помирай, а лучше кафтан мне свой дай.
– На что тебе кафтан мой?
– Метку вышью от дурного глаза. Птаха мелкая, а вдруг и защитит крылом.
* * *
…А там, в прошлом, веком раньше, шла Гнева тихими полями, ничего не видя. До сих пор казалось, будто кругом – сон, проснуться бы только – и окажется в саду у дворца в Темень-Горах. Миг назад сидели с Горей да со Златой, плели птиц из лозы, Василиса маленькая смеялась, – а вот уже чужие поля вокруг, чужие земли, страх, тоска, тоска бесконечная жжёт горло: за что? Почему? Как так сюда угодила?
– Владыка! Владыка, где я?
Блестел месяц, мерцали вдалеке свечки в чужих избах. Гнева дышала неглубоко: чужой воздух колол, жёгся. Миновала рощицу с редкими ольхами и выбралась к деревенской околице. В окнах покачивались язычки огарков. Тянуло овчиной, сыростью, тесно стояли избы. Не было здесь простора Тени, её бескрайних лугов, серебряных небес.
– Владыка! Коли по твоей воле тут очутилась, провинилась чем – прости, помоги вернуться!
Отчаяние поднималось, клокотало в горле. Гнева постучала в первую дверь – внутри зашептались с незнакомым выговором. Слабой рукой постучала ещё раз. Заворчал в конуре пёс, опасливый шепоток стих. Огонёк в окне метнулся и исчез. Гнева стукнула в третий раз. Молчанье. Что ж, может, соседняя изба приветливей будет… Ей бы только узнать, где она очутилась; только б воды глотнуть.
– Владыка!..
Но и в другой избе огонь в окне погас, стоило подойти к крыльцу. Дом снаружи застыл, будто вымерший, а внутри шуршали да шипела разбуженная кошка. Гнева постучала – дверь отозвалась скрипом и смолкла.
– Батюшка… – прошептала совсем уж бессильно. Если владыка не слышит, батюшке подавно не услышать…
Добрела́ до третьей избы. Дважды остановилась, прежде чем взошла на резное крыльцо. Стукнула в дверь. Подумала без надежды, почти без страха: «Если не откроют, до другой деревни не доберусь». В горле совсем пересохло, губы потрескались. Выбившиеся из кос пряди лезли в глаза, и никак не получалось вдохнуть всей грудью грубый и пресный горячий воздух. Куда ж её занесло? Не Тень это, совсем не Тень…
В избе застучали по полу босые пятки, всё стихло, а затем крикнули с другого конца деревни:
– Уходи, ведьма!
Губы против воли скривились. Гнева прислушалась к себе: нет, не хватит сил даже на самую малую ворожбу – ту, которой в Чернь-Боре лужицы лесные скликала перед ледоставом.
Закрыла глаза. В который раз позвала, гадая, чует ли Кощей, что Тенное существо в беду угодило. Зов словно в пучину канул, не откликнулся эхом, не зазвенел бубенцами над полями Тени. Гнева прислонилась к брёвнам у крыльца, сползла по ним спиной. Обняла колени. Забылась в дремоте.
Сонно брехала собака, шумели листья. Всё было чужое. Только месяц, совсем как в Тени, вёл колыбельную:
И когда свершится зло земное,
Приходи побыть вдвоём со мною.
Соки зашумят в полях мурав.
Встанут, ветви-сказки подобрав,
Старые столетние дубы
От дворца Кощея до избы.
– Эй! Проснись! Кто ж на крыльце почивает? Замёрзнешь!
Быстрый шёпот ложился на колыбельную, разбивал лунное колдовство.
– Вставай, девка!
Гнева с тоской выбралась из дрёмы, открыла глаза. Занимался рассвет. Брусничная полоса лежала по окоё му[125], заливались птахи.
– Вставай, вставай! Пойдём, пока никто не увидел.
Кроткое лицо склонилось над ней, всё в саже. Крепкие руки тянули, поднимали с сырых брёвен. Гнева ухватилась за худое плечо. Кое-как встала.
– Пошли скорей.
В груди сдавило. Как же надеялась, что колыбельная месяца домой выведет, что проснётся она в Тени, под знакомыми звёздами, в батюшкиной избе…
– Доберёмся до избы, дам тебе молока, хлеба, тотчас вернёшься в ум.