Тень шумела, засыпая, тут и там поднимались из ручьёв и озёр тёмные чудеса, каких раньше не видывали. Захлёбывались Тенные просторы Солонным злом, шедшим от людей. Дрекаваки[120] вспархивали с болот, аспиды разлетались по скалам, ауки[121] бродили по лесам да тропам. Но пока успевали тени бреши латать – всё краше цвела тёмной красой Горицвета, всё чаще Кощей говорил себе: пора ей на покой. И без того целый век задержал её. Плохо и Тени, и Солони оттого, что ходит Горя по здешним угодьям. Пора ей на покой…
Но сил не было отпустить. Пусто становилось на сердце, стоило подумать, что не увидит больше глубоких глаз, чёрных ресниц, белых щёк, тонких рук. Что не услышит глухого стука – мерного, живого. Что уйдёт тепло.
Искал, гадал, ведунов созывал, просил совета. Думал: не собрать ли все тени да не пойти ли Тенным войском на всё зло, расплодившееся в полях? А может, Солонь сама себя губит, погрязла в сварах, склоках, во вранье да зависти, а Тень тут и ни при чём? А уж Горя тем более…
Но сколько себя ни уговаривал, понимал: она. В ней всё дело. Отпустить нужно, чужая она здесь, расшатывает и тот мир, и этот. По зиме, поглядев, как вышел из берегов Осинный ручей, как нашли тени по прибрежным оврагам яйца белоглазых змеев, – решился. Но отдать Горю теням уже не смог. Вынул из ножен меч и вошёл в её горницу.
Горицвета спала. Долгие косы разметались по подушке, цвели на щеках розы – словно умылась ягодным соком. Чёрные ветки стучали в окна, тянули пальцы. Звенело веретено. Снег шёл большой, тихий по всей Тени. Кощей поднял меч… Опустил. Бессилен он был против Горицветы.
Одно оставалось.
Встал рядом с ней на колени, совсем как век назад у болота. Наклонился и коснулся губами губ, одаривая бессмертьем.
Разве знал Кощей тогда, что не пройдёт года – родится Вася. Не пройдёт и полвека – уйдёт Горицвета. Века не пройдёт – поцелует он дочь, запечатывая её в лягушачьей шкуре, шепча, что только второй поцелуй, только тихая, страшная его любовь расколдует Васю, когда минует гроза, когда придёт время.
Ничего не знал владыка, всесильный в Тени, бессильный в Солони.
Былое. Скоморохи
Там, где тихая Камышовка сливалась с шумной Лозой, где кончалась Сахарная слободка и начиналась Рыбная, плясали на пыльной площади скоморохи.
Хороша стоит страна:
Тут война и там война,
Сколько воин ни веди,
Не закончатся поди!
Подбегали мальчишки, кривлялись со скоморохами, хихикая, убегали. В тени дуба поблёскивали секиры стражи.
Мой милок до петухов
Скок в амбар – и был таков.
Зёрнами швыряется —
С ведьмой забавляется!
Честной люд останавливался, глазел. Вздыхали бабы, ребятня заливались. Пыль стояла столбом вперемешку с куриным пухом, солнце палило. А скоморохи свистели в дудки:
Средний царский сын хорош:
Что посеешь – то пожнёшь.
Младший сын – туда-сюда,
А со старшеньким – беда!
Ходил на цепи медведь, рычал потешно: ему совали баранки на длинных палках, а на голове медведь носил цветной колпак с бубенцами. Старый скоморох с нарумяненными щеками бил в бубен. Седые пряди выбились из-под шапки, прилипли ко лбу.
Зубоскал и звездочёт,
Хвать котомку за плечо,
Прыг в амбар, и был таков:
Чу́дны думы дураков!
Народ зубоскалил, хохот стоял такой, что земля дрожала. А пуще всех плясал молоденький скоморох в широких портах и рубахе, сшитой вкривь и вкось. Прыгал он на потеху в козлиной маске, и рога из шапки торчали под стать:
А у нас леса горят,
Бьёт посевы чёрный град,
А во царском во дому
Варит матушка чуму.
Зарычал медведь: шустрый малец со всей силы швырнул в него грушу. Медведь махнул лапой; скоморох, что водил его на цепи, отпрыгнул, налетел на молоденького, с козлиными рогами. Тот дёрнул головой, отпрыгнул назад, маска упала, и толпа ахнула: Иван, старший царевич! А он знай себе поёт:
Глянь: пичуга из лозы.
Глянь: монеты с рудников!
Бает сказки царский сын:
Чу́дны думы дураков!
Закончив, Иван поклонился, подхватил с земли маску да шапку с яблоками и векшами[122] и отправился восвояси, пока стража не опомнилась. Нырнул в проулок меж кривыми избушками Сахарной слободы, а там, хитрой тропкой миновав дворы, ворота и тёмный торжок, выбрался к дому старой наузницы[123]. Слепая старуха пользовала хворых: когда за гнутый резан, когда за калач, а когда и просто за яичко варёное. Пока таяла матушка, как свечка, батюшка каких только знахарей не скликал, даже бабку эту. На руках у неё умерла матушка. Царь старуху выгнал с проклятьями, и с тех пор никто из Крапивы-Града, кроме отчаянной Сахарной слободки, к ней ходить не решался: дурная слава шла за наузницей, вот и жила она в сырой избе под кривой крышей едва не впроголодь. Иван, бывало, заносил пирожков с поварни, резанов али тетеревов, которых Алёшка с дружками стрелял; вот и в этот раз постучал в дверь, послушал, как замяукала внутри кошка, вошёл и первым делом вытряс в плошку у порога монеты.
– Здравствуй, бабушка.
– А-а, Ванюша, – усмехнулась из угла бабка. Слезла с лавки, подошла – кошка порскнула из-под ног, – ощупала его лицо, плечи. – Снова скоморохом рядился?
Несмотря на слепоту, была она приметливей зрячих. Иван скинул скомороший кафтан, опустился на поленья у печки. Наузница поднесла в плошке воды. Во всей избе её пахло яблочно, нежно, словно не слепая старуха да дряхлая кошка жили, а тихий сад стоял за окном, вечно зелёный, вечно солнечный, и цвели в нём золотые яблони. И ходила среди них по шёлковым травам матушка, смеялась, и пели вместе с ней царские соловьи…
Иногда казалось Ивану: если метнуться к окну, толкнуть со всей силы, так, чтоб прорвали ставни вёрсты и годы, – можно будет увидеть тот сад. Но вновь и вновь раскрывались ставни, а снаружи ширилась только Сахарная слободка, стояла гнутая жаровня средь улицы, да тянули калики перехожие тоскливую песню: