Если этот плач в некотором смысле погребальный, то чью смерть (или исчезновение чего) оплакивает Пиноккио? В книге первым умирает Говорящий Сверчок, в которого герой попадает молотком и, «приплюснув, намертво размазывает его о стену». Впрочем, скажем наперед – это лишь мнимая смерть, ведь позже мы снова встретим сверчка и узнаем, что он на самом деле жив-здоров. Глагол «умирать» возникает снова, спустя несколько страниц, но им описывается чувство голода, мучающее деревянного человечка: «Будь здесь мой папа, я бы не умирал с голоду, то и дело зевая»[43]. Рядом с домом Джеппетто находится и деревня мертвых, куда Пиноккио попадает, буквально «сделав сотню пружинистых шагов»: «Лавки были закрыты, закрыты двери домов, закрыты окна, а на улицах – никого, даже ни одной несчастной собаки. Казалось, будто все здесь умерли» (то есть это, возможно, ад?). Вышеупомянутое слово встречается и дальше в эпизоде с кукольным театром, когда управляющий по имени Манджафоко (дословно – «Пожиратель огня») угрожает герою тем, что бросит его в очаг, дабы «как следует подрумянить мясо на вертеле», а Пиноккио в ответ зовет на помощь Джеппетто: «Милый папа, спасите же меня![44] Я не хочу умирать, нет, я не хочу умирать!» Упоминается оно и сразу после, когда деревянный человечек предлагает броситься в пекло вместо бедного Арлекино, который «не должен умирать» за него. Разбойники подвешивают Пиноккио на дереве, и вот уже он чувствует, что «смерть его близка», а затем как будто и правда умирает, но в действительности нет: «Он закрыл глаза, раскрыл рот, вытянул ноги, его разок знатно тряхнуло, а потом он застыл неподвижно, как будто окоченев».
Однако главным местом обитания смерти в повести остается, безусловно, «белоснежный, точно снег, домик», где живет одна-единственная прекрасная девочка с лазоревыми волосами и бледным, точно восковым, лицом. Она сообщает Пиноккио, что в доме все мертвы, и решительно добавляет, несмотря на внешнюю противоречивость этого заявления, что и она тоже. Впрочем, именно в этом похоронном царстве она перерождается в фею, а затем становится свидетельницей того, как Пиноккио восстает из мертвых. Об этом событии, к слову сказать, нам возвещают ворон и сова, исполняющие роли врачей: «Когда мертвец плачет, это значит, что он идет на поправку», – говорит один, а вторая возражает: «Когда мертвец плачет, это значит, что ему не хочется умирать». В предпоследнем из своих приключений герой снова умирает: приняв ослиное обличье, он тонет, а затем неожиданно всплывает на поверхность и снова предстает нам в виде деревянной куклы.
В сказке Коллоди смерть приобретает двойственное и противоречивое прочтение. Все или же почти все ее персонажи одновременно и живы, и мертвы, прямо как тени в языческой преисподней, что пьют кровь и разговаривают; или же как про́клятые в христианском аду, которые страдают и испытывают ярость и злобу, подобно живым. Возможно, это действительно «повесть в аду», и сам Манганелли вспомнил об этом в 1985 году в своем романе, посвященном путешествию по преисподней, о котором мы говорили ранее. Главный герой его книги предполагает, что умер, но не уверен в этом, и, когда он поверяет свои сомнения одному из безымянных жителей того загадочного места, где он оказался («Я подозреваю, будто умер; что ты об этом скажешь?»), получает такой ответ: «Хорошее предположение, не спорю, но большего я тебе сказать не могу». Безвестный собеседник задался таким же вопросом относительно себя самого, но «не пришел ни к какому выводу». Можно лишь строить гипотезы, действительно ли речь об аде – возможно, это просто литературная выдумка, – но дело в том, что всем, кто находился в том месте, «кажется заведомо бессмысленным считать себя живыми», хотя ничто не доказывает, будто они и правда мертвы.
Один поэт, особенно дорогой автору «параллельного» комментария, а именно – Федр, изложил историю происхождения басни, на которой стоит отдельно остановиться и поразмыслить о ней. По мнению этого литератора, прекрасно осведомленного о собственной гениальности, о жизни которого мы притом не знаем ровным счетом ничего, басня (favola, или точнее fabella, как она называлась на латыни) – это остроумная находка рабов. Они пользовались этим способом, чтобы сказать то, чего не могли, и не получить в ответ порку или удар плетью: «Поскольку рабам часто вменяли тяжкие проступки и наказания (obnoxia), они не решались говорить то, что на самом деле хотели произнести, потому обратили свои чувства в поучительные истории (fabellae) и таким образом избежали несправедливых обвинений (calumnia), ведь они притворялись, будто шутят (fictis iocis)». Obnoxia — специфический термин из римского права, обозначающий «тот, кому приписывается особо тяжкое преступление (noxa), совершение которого могло привести к смерти (nex)». Следовательно, басня – уловка, необходимая, чтобы избежать сурового наказания или даже казни. Путем шутливого обмана она спасает человека от ложного, но смертельно опасного навета (calumnia), который может пасть на любого, и в особенности на слабого и неуверенного в себе: такие люди больше других склонны прислушиваться к обвинениям в свой адрес и даже оговаривать себя, как делает и Пиноккио. Может статься, наши герои должны притвориться мертвыми, чтобы избежать наказания или по крайней мере не прожить собственную жизнь в пространстве, где различия между живыми и мертвыми размываются настолько, что их уже не отделить друг от друга. Когда их существование становится поучительной историей (fabella), над ней больше не тяготеет вина, и они, непогрешимые, препоручают себя водам некоего Ахерона[45], населенного деревянными куклами, феями и другими неживыми и немертвыми созданиями.
К слову, Коллоди тоже по-своему прочитал творчество Федра: в одном из эпизодов Пиноккио, посаженный на цепь вместо сторожевой собаки, отказывается соблюдать уговор с куницами и в точности повторяет сюжет басни «Верный пес»[46]. А человек, купивший хромого Пиноккио в обличье осла, собиравшийся снять с него шкуру и натянуть ее на барабан, напоминает варваров из басни «Осел и галлы»: они проделали то же самое со старым животным (sibi fecerunt tympana): «От смерти он ожидал успокоения – а мы его и мертвого бьем на новый лад»[47].
Есть и другие весьма веские причины полагать, что происходящее в мастерской плотника нельзя считать творением. Обрубок полена не просто говорит, но еще и наглядно доказывает, что обладает как минимум двумя чувствами: пусть у него пока нет глаз, он отлично видит, ведь он сразу улавливает движение мастера, когда тот заносит над ним руку с топором. Есть у него и осязание: он чувствует и боль, и «щекотку» от снятия стружки с дерева. Материя