Более внимательное прочтение, однако, показывает, что в первой главе содержится множество философских и религиозных смыслов, а также литературных отсылок. Для начала глагол «очутиться»: «И вот однажды этот обрубок полена (а нам уже объяснили, что речь не о каком-то дорогом и роскошном дереве, а о самых обычных дровах) очутился в мастерской одного старого плотника». Автор «параллельного» комментария спрашивает себя: «Что же означает это “очутился”?» – и сам же выдвигает предположение, что «обрубок сам решил отправиться именно в эту мастерскую», возможно, потому, что стремился к «трансформации и новому рождению». Безусловно, это можно истолковать иначе, и подобная интерпретация вполне могла бы заинтересовать теоретика вроде Манганелли, искренне верующего в то, что человек по природе своей стремится к нисхождению в преисподнюю[40]. А именно: полено для растопки огня на самом деле «сбросили с небес» в наш мир, не согласуясь с его волей, то есть следуя той модели создания и рождения человека, которую можно встретить уже у Отцов Церкви. Ориген пишет: «Священное Писание называет создание мира некоторым новым и особенным именем: она называет это создание – katabolé мира. По латыни это выражение неточно перевели словом constitution (устроение) мира. В греческом же языке katabolé означает скорее низвержение, то есть свержение вниз». Может статься, что именно об этом – изначальном – смысле слова и вспомнил философ XX века в лице Манганелли, описавший выпавшую человеку долю при помощи глагола «сбросить», «с силой швырнуть вниз».
Кто-то свыше (возможно, Бог?) забросил этот обрубок полена в мастерскую плотника, то есть в мир, чтобы затем тамошний демиург создал из него живое существо. А неискушенный мастер Вишня задумал смастерить из деревяшки всего-навсего ножку для стола. В этот миг все переворачивается вверх тормашками, и первое творение Пиноккио становится рождением наоборот. По-гречески «дерево», то есть материал, из которого творец должен высечь свое создание, обозначается словом hyle. А некий малоизвестный толкователь, вероятно еврейского происхождения (из точных сведений о нем у нас есть только имя – Халкидий[41]), в своем переводе «Тимея» переводит его на латынь как silva, что значит «лес». Так как в этом диалоге, по мнению античных авторов, Платон описывал свою теорию материи, его переводчик решил аналогичным образом обойтись со всеми терминами, которыми философ обозначал те или иные изначальные элементы. Подобно ветке, отломленной от дерева, будущий Пиноккио сохраняет свою древесную и лесную природу, о чем нам не единожды напоминает Манганелли; следовательно, в этом отношении персонажа вполне можно считать материей.
Впрочем, дело обстоит еще интереснее: старый плотник не только не способен сладить с вверенной ему древесной материей и вначале даже не может до нее дотронуться – само дерево (hyle) управляет им и придает ему форму по своему усмотрению. Оно сначала превращает мастера в «фонтанный маскарон» с «высунутым до подбородка, безвольно повисшим языком», а в конце сражает наповал и кардинально меняет его облик: «Несчастный мастер Вишня упал, как подкошенный, <…> казалось, его лицо преобразилось, и даже кончик носа, ранее пунцовый, стал лазоревым». Вот оно, творение наоборот: материя вылепливает демиурга, и, более того, наш обрубок полена совершает этот акт одним лишь словом, прямо как бог в Библии. И даже не «голосом», а «тоненьким голоском», похожим на лепет ребенка. Он звучит трижды: сначала, когда плотник замахивается рукой с топором, голосок велит ему: «Не бей меня слишком уж сильно!»; затем, когда лезвие-таки врезается в дерево, он сетует: «Ай! Как больно ты меня ударил!»; и в конце концов, когда мастер принимается строгать свою поделку и водит по ней инструментом вверх-вниз, полено смеется и ворчливо приговаривает: «Прекрати! Мне же щекотно!»
Стоит обратить внимание на эти специфические отношения между никчемным демиургом и «тоненьким голоском» порученной ему материи. Мастер Вишня по какой-то неведомой причине упорно не желает признавать эти звуки настоящим человеческим голосом, а произносимое им – словами («Видимо, этот голосок я сам себе напредставлял», – повторяет он дважды). Он называет услышанное плачем и стонами: «Неужели этот обрубок полена научился плакать и стонать?» И хотя полено не делает ничего из указанного, а лишь «уговаривает» его и «огорчается», выражая это словами, плотник через некоторое время принимается «нещадно» (то есть, не проявляя к нему добрых чувств) колотить его с целью проверить, «не услышит ли он снова какой-нибудь жалобный писк». Возможно, именно потому, что Вишня слышит в этих звуках только плач и стенания, ему ничего не остается, кроме как пораженно упасть, когда полено заговаривает с ним в третий раз, теперь уже в насмешку: «Он уловил все тот же голос, который со смехом сказал ему <…>». Подобному всему тварному миру, который, как говорится в «Послании к римлянам», «совокупно стенает и мучится доныне» (8:22), дикая древесная материя не может говорить – тем более сопровождая свою речь смехом, – а может только издавать стоны.
О стенаниях и ритуальном плаче по мертвым рассказывает в своем известном исследовании антрополог и историк религии Эрнесто де Мартино[42]. Как и любой обряд, оплакивание нужно затем, чтобы преодолеть болезненное отсутствие близкого человека после его смерти. Этот процесс проходит в два этапа: сначала невнятный плач, когда траур сменяется «внезапными порывами, ступором и апатией или же разрушительной яростью», – этот тип в церковных источниках обозначается как «дьявольская песнь»; и подлинное ритуальное оплакивание, посредством которого человек заклинает грозящее ему исчезновение близкого, и плач становится артикулированным, «подобным членораздельной речи». Таким образом неразборчивые голосовые модуляции и бесформенный крик превращаются в четкие слова. Следовательно, если мастер Вишня не способен придать форму своему обрубку полена, то лишь потому, что он, не разобрав стенаний «дьявольской песни», отметает саму мысль о том, что материя может говорить с ним, ведь она в каком-то смысле уже жива независимо от него. Он отказывает будущей кукле в даре речи, и это обстоятельство не только отнимает у него способность к творению, но и подчиняет его воле материи, которую он должен был одолеть. Создание происходит задом наперед, потому что старый демиург упорствует в своем заблуждении и слышит неясные жалобы, хотя перед ним