В любом случае считать ли «Пиноккио» романом – в том значении, как это принято в европейской литературе, – или нет, ясно одно: это не случайно написанный шедевр, как считал критик Пьетро Панкраци[32]. Коллоди действительно показывает, что умеет осознанно размышлять о форме своего письма: например, в одном необычном произведении, смешавшем в себе железнодорожный путеводитель и художественную прозу, он вкладывает в уста своему герою остроумную, отчасти пародийную теорию романа. Речь о «Паровозном романе» (Un romanzo in vapore) и о некоем упомянутом в нем профессоре Пальяно: если бы этот герой не придумал свой знаменитый лечебный сироп[33], мы бы могли назвать его изобретателем итальянского социального романа. По мнению этого ученого мужа, между его чудодейственным бальзамом и современным романом существует определенная связь, поскольку «все в этом мире – сироп» и во всяком искусстве (в том числе и в литературе) есть «свои рецепты и секреты». Главный секрет романиста состоит в первую очередь в том, чтобы его читатель не принялся зевать, не провалился в тоскливый сон, «ведь зачастую, поверьте мне, этот сон куда крепче, чем даже грезы самого непорочного человека». Нужно «знать, как пробудить в читателях любопытство, суметь тем или иным приемом приковать их к страницам книги, чтобы затем тянуть их за собой, как вереницу рабов, привязанных к колеснице воображения».
Далее следует пример романа, составленного по рецепту профессора Пальяно, и здесь нас ожидает несколько удивительных открытий. Во-первых, завязка первой главы сильно напоминает «неправильное» начало шестой главы «Пиноккио» (или же, напротив, правильное в прочтении Манганелли): «Стоял зимний вечер, холодный, темный, дождливый». «В отношении романов, – замечает профессор, – лучше всегда выбирать для действия плохую погоду». Рецепт романной микстуры довольно прост: каждую главу следует завершать внезапным восклицанием («Ах!») и, вместо того чтобы в следующей предложить заинтригованному читателю разумное объяснение, придумать новое неожиданное событие, которое, в свою очередь, закончится очередным междометием («Эх!»). Таким образом автор не даст читающему удовлетворить любопытство и продолжит в том же духе, то и дело «перескакивая с одного на другое <…> и утягивая за собой несчастного читателя, который в конце каждой главы будет пожимать плечами и восклицать: “Хм!”».
При помощи этого рецепта с «пятью восклицаниями, <…> расставленными в нужных местах», создается «простенький социальный роман, который можно прочитать запоем от корки до корки»; в нем легко разглядеть представленный в пародийной форме композиционный принцип истории Пиноккио. Междометиям и резким сменам действия, которые предлагает профессор Пальяно, соответствуют абзацы, начинающиеся с союза «но». Как правило, такие повороты всегда предвосхищают неожиданное печальное событие: они переворачивают все вверх дном и тем самым тянут за собой читателя, привязанного к «колеснице воображения».
Согласно эзотерическому прочтению, повесть Коллоди начинается с «пролога на небесах», в котором он описывает «спор между демиургом, творцом вселенной, и небесным отцом, изложенный в разных версиях гностического мифа о создании мира»[34]. На самом деле, совсем непохоже, что пролог действительно происходит на небесах: все куда более скромно, и события развиваются «в мастерской старого плотника». Этот человек – не кто иной, как «мастер Антонио по прозвищу Вишня», коим его наградили из-за пунцового носа. Затем действие перемещается в «подвальную клетушку, куда свет проникал только из помещения под лестницей»[35], то есть в жилище Джеппетто.
Суть в том, что Пиноккио, как и Адам, появляется на свет дважды. Уже больше двух тысячелетий богословы задаются вопросом, почему наши прародители были созданы, по сути, дважды: первый раз – в Книге Бытия, 1:27 («И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их»[36]), второй – там же в стихе 2:7 («И создал Господь человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою»). Чтобы объяснить это с технической точки зрения, филологи-библеисты называют первое создание «элохистским», а второе «яхвистским»[37]. Однако важнее всего другое: сначала Бог создает оба человеческих пола по своему образу и подобию, вверяет этим существам господство «над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле», но в тексте ничего не говорится о том, какие именно действия при этом предпринимал Элохим. Во втором же случае сотворение Адама описано лаконично и вместе с тем максимально точно: Бог создает человека из праха и вдыхает в него жизнь, прежде чем поселить в Эдемском саду.
Одно из толкований этого двойственного создания, особо ценное своей простотой, дает теолог и философ Ориген. Первое творение относится к созданию души по образу Бога, а второе – к телу, вылепленному из праха и глины, и это последнее проистекает из первородного греха. Палестинский теолог Прокопий Газский, автор так называемого цепного комментария к Книге Бытия (этот эпитет возник из-за того, что каждый стих на странице, образно говоря, связан цепочкой с соответствующим толкованием), два века спустя добавил к этим двум актам творения третий. Он происходит, когда Бог облекает Адама и Еву в кожаные одежды перед тем, как изгнать их из земного рая. Прокопий, имя которого как будто намекает на бесконечную тянущуюся цепь его пояснений[38], пишет: «Сторонники аллегорического толкования утверждают, что человек, созданный по образу божьему, – это его душа; человек, слепленный из праха, – это тонкая телесная оболочка создания, достойного жить в раю (иные также называют это состояние “лучистым”); и наконец, кожаные одежды обозначают физическое тело, плоть и кровь». Нечто похожее на эту третью стадию появляется и в истории Пиноккио, когда Джеппетто одевает его, прежде чем отправить в школу, что называется, покрывает его с ног до головы: «Тогда он справил ему костюмчик из бумаги в цветочек, пару ботинок из древесной коры и шапочку из хлебного мякиша[39]».
На первый взгляд, появление Пиноккио на свет не имеет отношения к библейскому тексту (ни в элохистской, ни в яхвистской версии). В доме мастера Вишни, по сути, не происходит никакого акта творения – это обстоятельство заставило Манганелли предположить, что обрубок деревяшки оказался там по ошибке. С его точки