«Пиноккио. Параллельная книга»
На последней странице книги есть загадка, над которой следует задуматься. Деревянная кукла на самом деле не превратилась в мальчика, а осталась стоять, облокотившись о стул (даже не прячась, напротив – на самом видном месте), и новоиспеченный молодой человек может сколько угодно смотреть на нее и называть «несуразной». Таким образом, два начала, человеческое и кукольное, много раз переплетавшиеся между собой на протяжении книги, четко отделяются одно от другого; при этом оба они сосуществуют в некоей весьма неопределенной «соседней комнате». Если хорошенько присмотреться, это помещение – мастерская Джеппетто, точная копия подвальной комнатушки, где произошло явление Пиноккио миру. Поскольку тело деревянного персонажа осталось нетронутым, можно предположить, что мальчика тоже создал отец-демиург. Эмануэле Даттило в этой связи заметил, что «там, где мы ожидаем увидеть метаморфозу, еще одно превращение куклы в человека, <…> случается нечто иное: разделение, расподобление двух начал, и обрубок полена застывает во сне перед мальчиком, а тот с удовлетворением смотрит на него». Если попытаться истолковать все непостижимые приключения Пиноккио в этом ключе, они предстанут нам в довольно выхолощенном виде. Хотя Манганелли и считает, что герой на самом деле умер, он все равно – в своем стиле – отмечает произошедший распад: «От старого героя останется чудесная, но мертвая оболочка, реликвия, а новому придется сжиться со своей прежней, почившей ипостасью. Эта метровая деревянная кукла будет по-прежнему смотреть на него с вызовом».
К слову о Жарри, о котором мы упоминали ранее. Один критик как-то написал, будто один из алхимических ключей к его произведению заключается в «унаследованном от средневековой науки убеждении, что человек, способный разделить два тесно связанных между собой начала в течение собственной жизни, сможет высвободить в душе глубочайший смысл существования». И действительно, в нашей культуре постоянно работает какой-то антропологический механизм: он то отделяет, то объединяет и безраздельно увязывает между собой человеческую и животную природу, естество и историческое бытие. Он выделяет человеческое, сдерживая и пряча внутри себя иррациональное, животное начало; и наоборот – воспроизводит нечеловеческое, тщательно отграничивая от него людское и говорящее. А ведь и в Эзоповых баснях, и в сказках звери обладают даром речи, и этот простой прием одновременно опровергает как наличие разлома, так и необходимость увязывать обе части между собой. Таким образом, в волшебной повести о деревянном человечке механизм здравомыслия каждый раз подрывается изнутри и всячески запутывается; два начала взаимно сдерживаются, и между ними легко прокрадывается нечто иное, для чего нет имени, не животное и не человеческое, а древесное и лесное: оно заставляет расходиться, удаляться друг от друга естество и цивилизацию. На самом деле между куклой и мальчиком, единство которых на протяжении всей истории ревностно пытались сохранить сверчок, отец и фея, нет никакой связи: в «соседней комнате» они в конце концов оказываются сами по себе, переживая бесспорный и полюбовный распад. Существование своеобразного единства героя с миром в его семейной, школьной, нравственной и «до ужаса благодушной» жизни неуклонно подвергается опровержению, и эта тема в книге стоит особняком, причем без всякой эзотерической подоплеки. Она проходит через всю сказку, как будто бы двигаясь против течения, ведь ее действию упрямо мешают разные посланцы, легавые и бандиты – винтики в механизме, управляемом Сверчком. Тем временем, как случается со всеми вошедшими в литературный канон текстами, не способный превратиться ни во что иное деревянный человечек продолжит жить и попадать в не самые поучительные передряги. Они описаны во множестве своеобразных апокрифов, посвященных приключениям Пиноккио: он отправится в путешествие под водой в «Тайне Пиноккио» Рембади Монджардини, невероятным образом станет императором в «Пиноккио в Африке» Эудженио Керубини, будет угонять машины в «Пиноккио-автомобилисте» Джулио Эрпьяниса, сыграет неправдоподобного жениха в «Обрученной с Пиноккио» Берни Скотти и примет облик своего безвестного кровного родственника в «Брате Пиноккио» Этторе Гизелли.
Побороть и одомашнить животное, исправить и воспитать ребенка – вот что пытается сделать этот угнетающий и фальшивый механизм. Жестокая машина стремится сохранить разделение между инициацией и таинством, жизнью и тем, что мы можем понять о ней, а также выстроить на основании этого разобщения ученые теории и наставления. Только если я исключу животное, которым являюсь, из своей человеческой жизни (и вместе с тем буду заключать и удерживать его в себе), я смогу познать его и совладать с ним; это животное – осел, в облике которого инициация и мистерия без остатка растворяются друг в друге. Суть в том, что мы можем нести с собой таинство существования, только если, как осел в истории Пиноккио, не осознаем этого, только если сумеем принять бытующее где-то рядом незапамятное пространство незнания и сжиться с ним. Находясь в этой области принятия неведомого, в области детства, мы сохраняем связь с чем-то неизвестным, но при этом не управляем им и не понимаем. Его вместилище – это кукла, именно поэтому она и превращается в осла и могла бы и дальше счастливо нести с собой таинство, если бы люди каждый раз не мешали ему своими педагогическими и экономическими установками. Пока Пиноккио сохраняет свою неприродную сущность, он опровергает мнимое противоречие выбора, озвученное Говорящим Сверчком: если ты не станешь хорошим мальчиком (то есть потенциально взрослым человеком), то превратишься в осла. Он со смехом обряжается в животную шкуру, но делает это лишь на время и по собственной воле, причем сохраняет нетронутым свое материальное, деревянное тело, которое затем возвращается к нему, когда рыбы, не причинив кукле ни малейшей боли, съедают ослиные уши, гриву, а также покрытые шерстью спину и хвост.
Оба этих начала в Пиноккио существуют ни раздельно, ни вместе, они создают новую, более возвышенную смесь; они скорее соприкасаются друг с другом – в том смысле, что никак опосредованно не взаимодействуют между собой. Антропологический механизм остановлен, он загнан в тупик, а связь, которую он намеревался установить между двумя ипостасями, прервана. Вот чему учит нас Пиноккио: иерархия, свойственная миру ученых сверчков, хочет привнести в дикарский характер героя человеческую натуру, он же надевает ее на себя как костюм или маску и в любой момент может снять. Как и обличье осла: оно аналогичным образом выглядит как вре́менная маска, оболочка, которая сама отпадает и исчезает в рыбьей пасти. Кукла – не третья ипостась, объединяющая остальные две, скорее это просто пустота, пролегающая между ними колея, в которую проворно проникает, прокрадывается, будто кошка, другая природа, ни производящая, ни произведенная[93], а некая не-природность: она постоянно не-производится и лишается