Отчасти это уже произошло, ведь Коллоди в этих эпизодах называет двух персонажей исключительно «отцом и сыном», и точно так же их обозначает обитатель «чудесной соломенной хижины, покрытой черепичной крышей», рядом с которой они оказываются, пройдя ту самую сотню шагов. Хозяин этого дома, как выясняется, не кто иной, как постоянно перерождающийся, изрекающий нравоучения и дурные предзнаменования Говорящий Сверчок. Скромность не позволит мне составить исчерпывающее и наводящее описание всех тех добрых дел, которые бывший обрубок полена совершает за пять месяцев: например, крутит водяное колесо, помогая крестьянину Джанджо, в обмен на «стакан молока для несчастного отца», плетет «корзины и лукошки из камыша», а по ночам то и дело не спит, тренируется читать и писать, обмакивая в «склянку с чернилами, изготовленными из ежевичного и вишневого сока <…> тростинку вместо пера» (все это отдаленно и смутно напоминает его прежние проделки). Прежде чем последний раз и окончательно погрузиться с головой в омут покорности, Пиноккио лишь однажды на миг заново обретает себя: он встречает ослика Фитиля, которому осталось жить совсем недолго, и этот эпизод выглядит как дерзкая попытка прославить ушедшее в прошлое мифическое бытие в Стране увеселений. Когда крестьянин видит, что герой оплакивает смерть животного, он грубо спрашивает: «Это ты так растрогался из-за несчастного, никому не нужного осла?» Пиноккио же не боится выглядеть нелепо и безапелляционно встает на сторону старого приятеля: «Вот что я вам скажу… это был мой друг!»
«Одумавшийся» деревянный человечек ведет себя до крайности лицемерно, когда вверяет «милой улиточке» сорок сольдо, чтобы та отдала их на лечение Феи, которая «лежит на больничной койке», хотя собирался купить на эти деньги новую одежду. Отметим, что одна из черт, выдающих притворство героя, – привычка обращаться ко всем в слащавой манере с использованием уменьшительно-ласкательных суффиксов («мой дорогой сверчочек», «милая улиточка»). Совершив прекрасное, но одновременно горькое деяние, до крайности довольный собой Пиноккио «отправляется в кровать и засыпает». Во сне происходит последнее божественное явление Феи с лазоревыми волосами и одновременно последнее же прощание с ней.
«Пока он спал, ему как будто явилась в мечтах Фея, прекрасная, со светлой улыбкой на лице». Поцеловав его и простив ему все прошлые шалости, девушка выдает ему поддельное, можно сказать, пригрезившееся свидетельство, удостоверяющее его новую, самую что ни на есть человеческую природу: «Дети, которые усердно помогают родителям в беде и в болезни, всегда заслуживают высокой похвалы и большой любви». Упоминание родителей во множественном числе звучит как насмешка, оно приписывает герою-сироте неких предков, чье существование ничем не подтверждается, ведь никто из них не может назвать себя таковым, не погрешив при этом против правды. Имя, место и дата рождения деревянного человечка подделаны, и посему его история подходит к концу: «Представьте, как сильно он удивился, когда, проснувшись, обнаружил, что уже не был обрубком полена, а стал мальчиком – таким же, как и все прочие». Для полноты картины его гардероб тоже претерпевает трансформацию, и мы видим «чудесную новую одежду, новую шапочку и пару кожаных сапог» (как тут не вспомнить «человеческие сапоги из белой яловой кожи», красовавшиеся на ногах осликов, которые тянули легендарную повозку масляного человечка). После переодевания в дело вступают деньги: они напоминают о своей важности и значении в обществе. Мальчик запускает руку в карман и находит в нем «небольшой кошелек для мелочи», который сложно на самом деле называть небольшим, ведь в нем лежат уже не сорок сольдо, переданных улитке, а «сорок новеньких золотых монет».
«Такой же, как все прочие», мальчик в этой сцене повторяет ранее совершенное действие. Когда деревянный человечек в Стране увеселений нащупал у себя ослиные уши, за ночь выросшие настолько, что они стали похожи на «листья лопуха», он побежал глядеться в тазик с водой; теперь Пиноккио «подошел к зеркалу, посмотрелся, и ему показалось, будто он стал кем-то другим. Он не увидел в отражении привычного деревянно-кукольного лица: перед ним было живое, умное лицо красивого мальчика с каштановыми волосами, голубыми глазами и веселым, радостным выражением; красные щеки же напоминали лепестки розы, какими в Пятидесятницу во время службы осыпают верующих». Возможно, это необъяснимое сравнение – отсылка к розовому венку, благодаря которому Луций в «Золотом осле» снова обретает человеческий облик. Мы, однако, не можем достоверно утверждать, что Пиноккио проснулся и все эти чудеса – не что иное, как грезы деревянной куклы, ведь, пока удивительные события чередой сменяли друг друга, Пиноккио перестал понимать, бодрствует ли он или по-прежнему спит, но с открытыми глазами.
Только в этом месте мы обнаруживаем, вероятно, самую гениальную выдумку Коллоди, своего рода метафизическую печать, закрывающую историю; именно она превращает банальный и душеспасительный сюжет в загадочную сказку. Когда мальчик «заходит в соседнюю комнату» и спрашивает у вернувшегося к плотницкому ремеслу Джеппетто, куда подевался «старый деревянный Пиноккио», тот отвечает: «Да вот же он!» – и показывает на «большую куклу, облокоченную о стул: голова у нее смотрела в сторону, руки безвольно висели, а согнутые в коленях ноги перекрещивались между собой; удивительно, как она вообще удерживалась в таком положении». Пиноккио обращает на нее взгляд и, присмотревшись, самодовольно замечает про себя:
Какой же я был несуразный, когда был из дерева! И как я рад, что стал настоящим мальчиком!
Эпилог
Книги не заканчиваются. Они разворачиваются не в длину, а в ширину. Как следует из ее облика, страница – не дверь, ведущая в подвал, где существует книга, а точнее – это такая дверь, что ведет к следующей двери. Дочитать книгу – значит открыть последнюю из них и больше не закрывать ее: ни эту, ни все те, которые мы открыли до сих пор, чтобы шагнуть через порог. Все те двери, что теперь навечно распахнуты, и дальше будут отворяться под беспрестанный скрежет петель. Законченная книга – на самом деле бесконечная, закрытая – на самом деле открытая, книга собирается воедино, а мы оказываемся внутри нее; все страницы становятся одной, все двери, видимые и невидимые, сливаются в одну; дверь распахнута настолько, что я не просто шагаю за порог, а преодолеваю разом и порог, и все дверные пределы. Я вхожу внутрь и могу попасть в любую дверь, открытые ничем не отличаются от закрытых, одна ведет к другой, ничто не заперто – и заперто все, все открыто – и нет ничего открытого.
Джорждо Манганелли,