Появление Фитиля в жизни главного героя совпадает с началом еще одного приключения, самого изумительного и важного с ритуальной точки зрения: пребывания в Стране увеселений, так как этот эпизод завершается инициацией через превращение в осла. Приятель Пиноккио ожидает повозку, которая должна отвезти его «в то наисчастливейшее место на свете», где на неделе выпадает «шесть четвергов и одно воскресенье», а «осенние каникулы начинаются первого января и заканчиваются в последний день декабря». Ему не придется долго убеждать деревянного человечка, пока тот все неувереннее озвучивает свои сомнения. Коллоди еще до ключевого события приводит несколько деталей, предвещающих недоброе, но они, как обычно, ускользают от Пиноккио ввиду его рассеянности.
Сначала возникают «звон бубенчиков и звуки горна, такие слабенькие и сдавленные, что они больше напоминали комариный писк», а затем герой видит вдалеке «бесшумно движущийся» огонек, который впоследствии и окажется повозкой: ее колеса «перевязаны жнивьем и лоскутами ткани», а тянут ее «двенадцать пар осликов: <…> одни – серые, другие – белые, третьи – пегие, точнее будто с проседью, четвертые – в крупную желто-синюю полоску». Упоминание седых волос, а также желтого и синего цветов отсылает к парикам мастера Вишни и Джеппетто («Кукурузная каша») и волосам девочки-феи: эту особенность подмечает Манганелли, но не сам Пиноккио. Он не обращает внимания даже на, что на ногах (не на копытах!) у животных вместо подков надеты «человеческие сапоги из белой яловой кожи». В этом ночном, будто оторванном от мира молчании слышится одновременно мистическое и обманчивое предзнаменование будущего, что ожидает героя. Пугающим выглядит и возница, напоминающий жреца-иерофанта: «В ширину он был больше, чем в высоту, и напоминал шар из сливочного масла; лицо его было похоже на розовое яблоко[83], рот не переставая смеялся, а голос звучал нежно и тонко, прямо как у кота, добродушно мурлыкающего что-то на ухо хозяйке».
Повозка, или меркава, «Божественная колесница»[84], в еврейском мистицизме символизирует в высшей степени экстатическое видение, тайну которого нельзя раскрывать «ни троим, ни двоим, ни одному». Однако оба товарища отправляются в путь в сторону утопического Царства счастья (у Фитиля даже вырывается: «Будем как сыр в масле кататься!») и не обращают внимания на пугающие детали, а ведь они должны были заставить героев отказаться от этой затеи. Когда Пиноккио пытается сесть верхом на одного из осликов, тот «вдруг разворачивается и со всей силы ударяет ему мордой в живот, из-за чего он летит на землю вверх тормашками». Эта сцена повторяется снова, и всякий раз масляный человечек, выдающий тем самым свою людоедскую природу, откусывает у ослика по половине уха. Наконец Пиноккио удается забраться на спину животному, и тогда ему как будто слышится «тихий, почти неразличимый голосок», который повторяет упреки Говорящего Сверчка: «Бедный, неразумный дурачок! Хочешь поступать по-своему – ну-ну, еще пожалеешь об этом!» Немного погодя ослик принимается безудержно рыдать, «точно настоящий мальчик»: прямо как божественные кони Ахилла, оплакивающие смерть Патрокла.
Судьбоносная повозка прибывает в страну забав на рассвете, и там, как прямо следует из названия этого места, жители все время посвящают играм. «Этот край не походил ни на какое другое место на Земле. Его населяли исключительно дети: самым старшим из них было четырнадцать лет, младшим же едва исполнилось восемь. На улицах царило веселье, шум, гам – такой, что можно было сойти с ума. Повсюду стайки шалунов: одни метали орехи[85], другие состязались в меткости, бросая плиточки[86], гоняли мяч, мчались на велосипедах или раскачивались на деревянных лошадках; одни играли в жмурки, другие – в салочки; одни, одетые в шутовские наряды, устраивали представления (декламировали, пели, прыгали сальто, ходили на руках), другие – катали обруч, прогуливались в костюме генерала в шлеме из фольги и с саблей из папье-маше; все смеялись, кричали, окликали друг друга, хлопали в ладоши, свистели, изображали кудахтанье курицы, когда та сносит яйцо, – в общем, такой бедлам, такая неразбериха, такая дьявольская кутерьма, что впору заткнуть уши, дабы не оглохнуть. На всех площадях стояли детские театры с тканевыми декорациями, и везде с утра до ночи было полно ребятишек». Игра проникает во все закутки пространства и наполняет собой время, из-за чего оно ускоряется и течет быстрее: «В череде постоянных развлечений и многообразных забав часы, дни и недели пролетали в мгновение ока» – это ускорение отменяет действие календаря, словно поглощая его. В реплике Фитиля упоминается, что неделя сжимается до шести четвергов (в Италии дети по четвергам не ходят в школу) и одного воскресенья. Ненавистная хронологическая последовательность сменяющих друг друга будней, выходных и праздников растягивается – к вящей радости Пиноккио – и превращается в один непомерно длинный день (естественно, не рабочий), внутри которого уже невозможно различить часы и время суток.
Сказанное Фитилем следует воспринимать всерьез. Ведь мы знаем, что изобретение календаря – результат сложной последовательности ритуалов, которую этнографы и религиоведы называют «церемониями нового года». Как и в случае бедлама и неразберихи, описанных Коллоди, этими действиями руководят разгул и беспорядок, вседозволенность и подрыв принятой в обществе иерархии. Однако, в отличие от «дьявольской кутерьмы» в Стране увеселений, эти церемонии направлены на структурирование времени и создание постоянного календаря. Связь между обрядовыми действиями и хронологией настолько тесна, что Клод Леви-Стросс писал: «Ритуалы устанавливают последовательность календарных дат, точно так же как этапы путешествия с остановками в отдельных местах составляют его маршрут. Вторые действуют на уровне территориальной протяженности, первые – временно́й». Он также добавляет: «Подлинная функция ритуала <…> – сохранять непрерывность жизни».
Если продолжить рассуждения Фитиля, мы можем заключить, что игра противопоставляется обряду, а Страна увеселений – хронологическому устройству жизни. И первое, и второе действие неразрывно связаны со временем, но церемония организует и устанавливает постоянство смены календаря, игра же, напротив, разрушает его и ломает последовательность дат. И если установление датировки придает священному четкую форму, то потеха выполняет обратную функцию: она лишает его структуры и содержания.
Бо́льшая часть известных нам игр так или иначе связана со сферой сакрального: они происходят из древних обрядов, танцев, ритуальных сражений и пророческих предсказаний. Всем знакомая игра в мяч воспроизводит конкретное религиозное действо: борьбу богов за обладание солнцем; хоровод – старинная брачная забава, а азартные игры берут начало в прорицаниях оракулов, ведь изначально волчок