Манганелли замечает: исходя из общей теории, выдвинутой Феей, согласно которой ложь делится на два типа – «с короткими ногами и длинным носом», – такое положение дел может означать, что последняя часть оправданий Пиноккио («Я обтерся о стену, которую недавно побелили, <…> я встретил воров, и они прямо-таки обобрали меня до нитки») относится к первому типу. Пока что это только предположение, которое высказывает автор «параллельного» комментария, однако Пиноккио сам опровергает его и бодрым шагом направляется «в сторону поселка».
Но откуда взялся этот «поселок»? Когда деревянный человечек впервые видит дом девочки-феи, он появляется вдалеке «среди чащи темно-зеленых деревьев», то есть ее жилище находится в лесу, а вовсе не в некоем населенном пункте. Несмотря на это – уже не первое – противоречие, встреченное нами на страницах книги, поселок просто обязан был появиться в ней, вместе с жителями и местной администрацией, потому что ранее речь шла о поселковой государственной школе. А дальше он превратится в целый «город», где Пиноккио будет «расхаживать и раздавать приглашения» на завтрак, который приготовит Фея, чтобы отпраздновать грядущее «великое событие»: день, когда бывший обрубок полена станет «хорошим мальчиком».
Как бы там ни было, этот населенный пункт действительно существует: Пиноккио добирается туда, когда уже «наступила непроглядная ночь», и направляется «прямиком к дому Феи, намереваясь постучать в дверь и потребовать, чтобы ему открыли». Спустя полчаса бесплодных попыток в окне верхнего этажа появляется улитка «с зажженным фонариком на голове» (тут мы узнаем, что дом не только стоит в поселке, но еще в нем целых пять этажей). В этом эпизоде отражается специфическое представление автора о медлительности, которое, несомненно, тесно связано с быстротой и стремительностью перемещений Пиноккио. Чтобы спуститься с пятого этажа и подойти к двери, улитке требуется девять часов, и на постоянные просьбы героя поторопиться она спокойно отвечает: «Я улитка, а мы никогда не спешим».
На протяжении всей истории Пиноккио, в отличие от первого типа лжи, не страдает от недостаточной длины ног: он постоянно суетится, бежит вприпрыжку, как гончая или заяц; он не ходит, а «удирает прочь» по полям; когда он вместе с нехорошими одноклассниками отправляется посмотреть на Акулу, то «обгоняет всех: кажется, будто у него к ногам пришиты крылья».
Но почему же он так спешит? Безусловно, не потому, что хочет стать мальчиком. Скорее уж подобная поспешность – часть его неопределенной природы, его основополагающей склонности к не-жизни, его не-бытия: в том смысле, что он, как и улитка, неизбежно есть только то, чем не может не быть. Таким образом, перед нами, скажем так, его онтологическая, сущностная черта, трансцендентальная и не относящаяся к характеру (если только не считать характер трансцендентальным атрибутом, что в принципе возможно). А значит, на эту своеобразную аксиому, изреченную улиткой, он мог бы ответить: «Я – только то, что я есть, поэтому я всегда спешу».
Не устаю отмечать, что у автора «параллельного» комментария сложились особые отношения с едой, официантами и ресторанами, посему он отдельно останавливается на несъедобной пище, которую ведьмофея отправляет оголодавшему Пиноккио: на серебряном подносе ему подают гипсовый хлеб, картонного цыпленка и четыре алебастровых абрикоса. Здесь следует обратить внимание на то, как по сравнению с предыдущей главой «отношения между едой и белым цветом на протяжении довольно длинного отрывка повествования меняются на противоположные». В эпизоде с рыбаком героя «обваляли в муке, чтобы затем бросить в масло; в результате этого действия он стал “похож на гипсовую куклу”. Теперь же перед нами гипсовый хлеб, и Пиноккио подвергается эдакому отзеркаленному наказанию: хлеб, который обычно делают из муки, становится гипсовым муляжом; аналогичным образом мягкая и питательная мука ранее низвела его самого на уровень пищи и подготовила к съедению».
В любом случае, «то ли по причине большого горя, то ли из-за сильного томления в желудке», Пиноккио падает в обморок и, придя в себя, оказывается на диване рядом с жестокой Феей. Уже знакомый укор в ее устах («На сей раз я, так и быть, прощу тебя, но, если выкинешь еще какую-нибудь свою шалость, тебе несдобровать!») предваряет очередное вре́менное отречение героя от собственной плутовской натуры. Он обещает взяться за учебу и «до конца года» (пусть мы и не знаем, сколько именно это действительно продлится) будет держать данное слово. Фея в итоге сочла его «поведение» столь «порядочным и достойным похвалы», что, преисполнившись радости, в конце концов заявляет ему, что «завтра [его] желание сбудется!» Пиноккио осторожно уточняет, о чем же речь, и этот вопрос («То есть?») ясно показывает, что он снова начинает обретать свое естественное желание сопротивляться миру отцов и матерей. Когда же Фея рассеивает его сомнения и сообщает, что он перестанет быть деревянной куклой, а станет настоящим мальчиком, герой тут же осуществляет привычный план по противостоянию этим намерениям: как обозначает этот ход Коллоди, в игру опять вступает «но».
«В жизни деревянных кукол всегда есть некое “но”»: потому что, как замечает Манганелли, послушание и рассудительность Пиноккио несовместимы с его историей и приключениями. Когда он ведет себя хорошо, то не живет, с ним не случается никаких событий, ничего не происходит. Поэтому придумать себе некое «но» и неукоснительно придерживаться этого плана – для него вопрос жизни и смерти. И дорогу к подобным намерениям ему прокладывает сама Фея, вечная тайная подельница в его происках: она собирается устроить для него «великолепный завтрак», дабы отпраздновать означенное «великое событие».
Теперь дело в шляпе: нужно только спросить у нее «разрешения пройтись по округе (как мы уже отмечали, поселок вдруг необъяснимым образом превратился в город) и раздать всем приглашения». Среди друзей, которых Пиноккио должен пригласить, к счастью, есть один «самый любимый и дорогой, мальчик по имени Ромео, которого все, впрочем, называли Фитилем: это прозвище ему дали потому, что он был донельзя щуплый, сухой и долговязый, прямо как новый фитилек для ночника». Этот осветительный прибор напоминает о фонарике, который крепился на голове улитки: он отсылает к характеру обожаемого приятеля, одновременно принадлежащего к миру ночи и способному высекать искры. Далее будет упоминаться только его прозвище, а вовсе не византийское имя (представители этого народа называли себя romei, то есть римлянами), больше подходящее паломнику[82]. И не случайно, ведь оно полностью соответствует тому, что мы узнаем об этом мальчике дальше: он самый главный бездельник и озорник в школе – вероятно, именно поэтому Пиноккио так «проникся