Через двадцать минут Пиноккио, наведавшись в город, возвращается обратно на поле, дабы собрать урожай с того, что посеял, и с ним снова заговаривает живое существо, но на сей раз не насекомое, а попугай. Птица указывает герою, что он явно «не красен умом», а потому его «обманули те, кто хитрее». Она смеется над ним, ведь он поверил, «будто деньги можно посеять на поле, а потом собрать с грядки, точно это фасоль или тыква», а еще называет людей, подобных ему, сипухами (barbagianni). Перед нами еще одно сравнение с животным, на сей раз ночным, и объясняется оно тем, что по-итальянски этим словом также называют недалекого человека. Поучительная речь попугая повергает Пиноккио в невероятное отчаяние, которого он ранее не испытывал: если верить причудливой средневековой этимологии, у этого чувства «нет ног», поэтому оно не может привести человека к добру. Именно в пылу отчаяния герой совершает наибольшую глупость из всех возможных: он обращается в Болванский суд, желая «донести на двух ограбивших его мошенников». Следующий за этим перевернутый процесс, или процесс, идущий задом наперед, – вероятно, самая смелая выдумка анархиста Коллоди. Судья – «огромная старая обезьяна, внушающая почтение своим преклонным возрастом, седой бородой и в особенности очками в золотой оправе, но без стекол (поскольку животное уже много лет мучилось от воспаленных глаз)» – кровожадное олицетворение справедливости, ведь обезьяна слепа, подобно Фортуне; и это аллегория событий, что происходят в настоящем, человеческом суде. Добродушно и сочувственно выслушав рассказ об «отвратительном надувательстве», жертвой которого стал Пиноккио, судья вверяет его стражам порядка («двум бульдогам в полицейской форме») и говорит: «У этого бедняги украли четыре золотые монеты – схватить его и немедленно отправить в тюрьму!»
Мы ничего не знаем о «четырех долгих месяцах», проведенных героем в тюрьме, – быть может, это пребывание заняло даже больше времени, чем все прочие приключения, – кроме того, что они в итоге заканчиваются, прямо как в жизни. Император страны Болвании в честь великой победы над врагом объявляет в тот день всеобщую амнистию и устраивает «народные гуляния, праздничную иллюминацию, фейерверки, скачки, велосипедные заезды». Сама по себе эта страна не относится к сказочной вселенной Пиноккио, она лишь своего рода вставка, сатирическая интермедия, кривое зеркало, в котором отражается подлинный лик людского мира. Поэтому в течение четырех долгих месяцев (ничего бы не изменилось, будь это четыре года, а не месяца) главный герой как будто никак не живет свою жизнь – ни в положительном, ни в отрицательном смысле.
Освободившись из тюрьмы, Пиноккио, будто гончая, вприпрыжку несется к домику феи. Возможно, отчаяние, приведшее его в тюрьму, заставляет его поддаться мыслям, ранее внушенным ему отцом. Он словно оставляет в стороне свою лесную, сказочную сущность и принимается оговаривать себя: «О, есть ли на свете еще хоть один более бессердечный и неблагодарный мальчик[77], чем я?»
Такого рода клевета не проходит ему даром («неблагодарный» – еще куда ни шло, но назвать себя мальчиком – это уже слишком), и дорогу герою преграждает зеленый змей, в фантасмагорическом облике которого претворяются в реальность сказанные им ранее слова. В попытках истолковать образ этого существа «с горящими глазами и остроконечным хвостом, дымившимся подобно каминной трубе», эзотерическое прочтение книги Коллоди обнаруживает всю небрежность своего подхода. Зеленый змей (или змея) – якобы всего лишь цитата из одноименной сказки, которую самый далекий от Пиноккио писатель, благородный тайный советник Иоганн Вольфганг фон Гёте добавил в качестве вставного эпизода в свою повесть «Разговоры немецких беженцев». Однако это сравнение безосновательно, замечает Манганелли, в силу одного непреложного факта: гётевский змей (на самом деле – мост, перекинутый через реку, чтобы ее можно было преодолеть) – это масонский символ перехода на следующую ступень[78]; а змей Коллоди – преграда на пути, поэтому герой просит пресмыкающееся «немножечко подвинуться в сторону, чтобы он мог пройти». В тщетной попытке перелезть через живое препятствие Пиноккио запинается, неловко падает и увязает в грязи «вверх тормашками». При виде того, как деревянный человечек сучит ногами в воздухе, «уткнувшись головой (или лучше сказать – носом?) в землю», змей принимается неистово хохотать и, как следствие, в буквальном смысле умирает от смеха: «Он смеялся и смеялся, да так насмеялся, что от потехи надорвал себе вену на пузе». Этот финал ясно показывает, что Пиноккио может избавиться от терзающих его жутких видений, только если заново обретет свою шутливую натуру.
Однако свобода не длится долго: угрызения совести и наветы на самого себя снова приобретают материальную форму – на сей раз они предстают перед героем в образе ящерицы, то ли кузины, то ли свояченицы Говорящего Сверчка: она отчитывает Пиноккио за то, что он вознамерился украсть (но не украл!) пару гроздей винограда, которые заприметил на поле. Только из-за этого невинного желания оголодавший деревянный человечек попадает в капкан, расставленный крестьянами, «чтобы в него попали те упитанные куницы, которые постоянно разоряли все окрестные курятники».
Здесь начинаются события, которые Манганелли определяет как «одни из самых мрачных приключений деревянного человечка, <…> в них этические и волшебные аспекты его жизни, противореча друг другу, смешиваются, сплетаются в тонкую, запутанную сеть». Их можно воспринять как предвестие будущего, в котором Пиноккио обратится в осла. Местный крестьянин обнаруживает его рядом с полем, ловит, надевает ему на шею «широкий ошейник, весь покрытый латунными шипами», и сажает его на цепь вместо недавно умершего пса Мелампо сторожить курятник, на который постоянно покушаются куницы. Герой в самом деле становится псом, об этом свидетельствует то, как обращается к нему одна из воровок: «Здравствуй, Мелампо!» Однако, в отличие от своего предшественника, он только прикидывается, будто принимает условия невыгодной ему сделки с четырьмя разорительницами курятников: «Семь кур мы съедим сами, одну оставим тебе, если ты, конечно, притворишься спящим и не попытаешься поднять шум». Когда воровки уже уверены в успехе своего предприятия, Пиноккио принимается бить тревогу: «Он лаял прямо как огромный сторожевой пес, издавая такие же звуки – гав, гав, гав!». Таким образом, превращение в собаку не лишает Пиноккио внезапного и будто неуместного проявления честности, о чем он сам заявляет