Кому же тут молился отец? Разве он не видел, что это вовсе не лики святых? Кто же такая эта попадья? Ведьма она, что ли?
Маруся прижала ладони ко рту, пытаясь сдержать вырывающиеся из горла рыдания. Еще никогда в жизни ей не было так страшно. На негнущихся ногах девочка кое-как выбежала из комнаты и прикрыла за собой дверь. Накинув на себя фуфайку, она выбежала из дома и побежала, куда глаза глядят – лишь бы подальше от этого места.
– Никогда больше туда не вернусь! Никогда! – плакала она, вытирая горячие слезы кончиком своей серой вязаной кофты.
Маруся брела, не глядя вперед, низко опустив голову, ей было безразлично, куда идти, только бы не назад. Все внутри у нее ныло и замирало от страха. Как этот страх стерпеть, если от него все тело болит и ноет? Маруся вдруг вспомнила, что, когда она, маленькая, боялась засыпать одна на печи, бабушка Фая садилась рядом на лавку и пела ей песню. Мотив у этой песни был, как у обычной колыбельной, а вот слова были особенными. Наверное, бабушка их сама выдумала, чтобы успокоить, угомонить внучку, которой в темноте мерещились всякие жуткие существа.
Маруся сначала замычала себе под нос знакомый мотив, а потом запела тихонько, чтоб никто не услышал:
Ой, Марусенька, храбра девица,
Вырастай-ка выше гор, выше облаков,
Пей водицу студену из озера,
Забирай у землицы ты силушку.
Ой, Марусенька, храбра девица,
Ты не бойся врага, взор не отводи,
Словно ветер ты буйная, дерзкая,
Словно камень ты острая, стойкая.
Словно реченька ты сияюща…
Ой, Марусенька, храбра девица,
Ты попробуй, сразись со кручинушкой,
Стань ты коршуном, стань ты вороном,
Горе горькое облети стороной.
Ой, Марусенька, храбра девица,
Ты не лей своих горьких слезиночек
Все забудется, перемелется,
Твоя силушка да навек с тобой…
Удивительно, но Маруся до сих пор помнила слова колыбельной, а еще она помнила, что бабушка Фая всегда твердила ей о том, что человек может выдюжить все. Неужели и она это все выдюжит?
***
Маруся вернулась в дом попадьи в кромешной темноте. Вернулась, потому что идти ей было некуда – школа уже была закрыта, знакомых у нее в деревне не было, а пешком до дома через лес ей было бы не дойти. Маруся сильно замерзла, пока бродила по улицам под осенним дождём. Зайдя в дом, она остановилась в нерешительности. С порога ее окутал теплый пар и аромат еды. Кухня была ярко освещена, сегодня тут горело сразу несколько лампадок. Попадья хлопотала у плиты – стряпала пироги.
– Гулять ходила? – спросила она у Маруси, как ни в чем не бывало, – Молодец! Чего все на лавке сидеть, когда погода такая хорошая.
Девочка кивнула в ответ, топчась в нерешительности на месте и вытирая ладошкой мокрое от дождя лицо.
– Проголодалась, небось? Ну проходи, накормлю тебя досыта пирогами, как обещала, – попадья глянула на Марусю через плечо, и взгляд ее сверкнул таким темным и пугающим огнем, что у девочки замерло сердце.
Маруся медленно стянула с себя насквозь промокшую фуфайку и села за стол, опустив голову. Еще чуть-чуть, и слезы брызнут из ее глаз от страха, сковавшего все тело.
– Дочкам своим я часто стряпаю, любят они у меня пирожки с творогом. Вот и тебя заодно накормлю.
Попадья снова посмотрела на Марусю, скривила губы в улыбке.
"Неужто она и вправду ведьма? Судя по картинам на стенах, которым она каждый вечер молится – точно ведьма. Вот сейчас накормит меня пирогами, а потом меня саму зажарит на сковороде и съест…" – думала Маруся и глотала слезы.
Больше всего на свете ей сейчас хотелось встать и уйти из дома попадьи. Не уйти – убежать. Но куда бежать-то? Надо как-то дождаться субботы, в субботу за ней приедет отец, и она все-все ему расскажет. Отец непременно в этот раз все поймёт и позволит Марусе больше не возвращаться в этот жуткий дом.
– Чего же ты все молчишь? Язык что ль проглотила? – усмехнулась попадья и внимательно взглянула на Марусю.
– Устала, спать хочу, – пискнула в ответ Маруся.
– Ешь давай, – приказала попадья и поставила перед Марусей блюдо с румяными, аппетитными пирожками.
– Я, наверное, не буду сейчас есть, оставлю на завтра, – пролепетала Маруся, подняв глаза на попадью, которая властно смотрела на нее, – у меня что-то живот болит…
– Это он у тебя от голода болит, – отрезала попадья и резким движением придвинула блюдо к Марусе.
Маруся покачала головой, слезы покатились из ее глаз, нижняя губа задрожала.
– Спасибо, но я и вправду не хочу есть, – сквозь слезы выговорила Маруся.
Попадья вдруг стукнула кулаком по столу – так сильно, что тарелка с пирогами подпрыгнула и зазвенела. Маруся вздрогнула и затихла. Сейчас она поняла, что все это не ее выдумка, все это по-настоящему – попадья на самом деле ведьма. Вот только что ей нужно от нее, этого она понять пока не могла.
– Ешь, противная девчонка! – закричала женщина, лицо ее искривилось, глаза засверкали страшными огнями, – ешь, кому говорю!
Она возвышалась над столом, словно чудовище в черном облачении – лицо раздулось и покраснело, волосы торчали из-под платка в разные стороны. Маруся остолбенела от жуткого и неизбежного ощущения, что сейчас с ней случится что-то очень плохое, что это не фантазия, не сон, это все с ней происходит наяву, и помощи ждать неоткуда…
Она приготовилась к самому худшему. Возможно, даже к смерти. Но внезапно в кухне раздался громкий стук в окно. Маруся вздрогнула, встрепенулась, повернулась к окну и обомлела от радостного облегчения, так внезапно обрушившегося на нее. Это было похоже на чудо – за окном, в темноте промозглого осеннего вечера, стоял ее отец.
–Батя! Батя! – отчаянно громко закричала Маруся и прижалась щекой к запотевшему стеклу.
Попадья недовольно вздохнула, поправила платок, пригладила волосы, обтерла лицо полотенцем и пошла к двери. Отец вошел в дом, и только сейчас Маруся заметила, что он очень бледный и расстроенный.
– Батя, что с тобой? – спросила Маруся.
Мужчина переминался с ноги на ногу, не глядя на Марусю. В кухне повисло тягостное молчание. Маруся поняла, что дело неладно. Наверное, дома произошло что-то плохое.
– Что-то случилось, Никанор Андреич? Что это ты на ночь глядя пожаловал к нам? – попадья ласково улыбнулась мужчине, и Марусю передернуло от этого притворства.
– Случилось, Елена Алексеевна! Ох, случилось! – тяжело вздохнув, ответил отец.
– Да говорите же,