Сошлюсь на другой показательный случай, единственный, пожалуй, который уместно привести в пример сегодня вечером. Мне стыдно за случившееся, но я не смею молчать. Итак, вернемся в 1863 год. Я закрываю глаза и вижу свой родной город на Беркширских холмах, вижу площадку для выставки скота, полную людей, вижу переполненную церковь и ратушу, слышу, как играет оркестр, вижу развевающиеся флаги и белеющие носовые платки. О, как хорошо я помню тот день!
В городе набрали роту солдат, и эта рота шла парадом по главной улице. Они отслужили по сроку на войне, снова записались в армию, и вот их встречали земляки. Я был совсем юн, но меня поставили капитаном этой роты, и я надувался от гордости, да так, что чуть не лопался.
Я шел по улице во главе своей роты и чрезвычайно гордился собой. Мы вошли в ратушу, а затем моих солдат усадили по центру, а я занял место впереди. Затем городские чиновники протиснулись сквозь огромную толпу людей, что собралась в этом маленьком зале, поднялись на помост и встали полукругом, а мэр города, «председатель выборных депутатов» Новой Англии, расположился посреди полукруга.
Этот старик с седыми волосами никогда ранее не занимал никакой должности. Он думал, что кабинета вполне достаточно, чтобы стать по-настоящему великим человеком. Мэр поправил свои красивые очки и с удивительным достоинством оглядел собравшихся. Внезапно его взгляд упал на меня, и добрый старик пригласил мальчишку подняться на помост и встать бок о бок с городскими чиновниками. Подумать только! Никто из них прежде не уделял мне внимания. Больше того, признаюсь, что среди них был один, который советовал учителям «быть построже» со мною. Так что никакого «почета» я не ждал. И вот на тебе – зовут подняться! Я занял отведенное место, упер шпагу в пол и скрестил руки на груди – ни дать ни взять Наполеон Пятый! Помните, гордыня ведет к разрушению и падению. Когда я очутился на помосте, шепотки в зале смолкли, а мэр с прежним достоинством выступил вперед; все ждали, что он передаст слово нашему священнику, единственному признанному оратору в городе, и тот произнесет речь в честь вернувшихся солдат.
Видели бы вы, друзья, удивление горожан, когда стало понятно, что мэр намерен произнести эту речь сам. Он никогда в жизни не выступал публично – и совершил ту же оплошность, в которую свойственно впадать многим людям: решил, будто должность превратит его в умелого оратора. Итак, он написал речь и несколько дней подряд заучивал ее наизусть на пастбище, пугая животных; на торжество он принес рукописный текст и, вынув листки из кармана, осторожно разложил их на столе. Затем поправил очки, чтобы убедиться, что видит текст, сделал шаг назад, а потом шагнул вперед. Должно быть, он тщательно изучил свой предмет, ибо принял ораторскую позу – опора на левую ногу, правая слегка выдвинута, плечи расправлены, а правая рука вскинута под углом в сорок пять градусов.
В этой-то красноречивой позе он принялся вещать. Некоторые мои друзья твердят, что я преувеличиваю, но, уверяю вас, именно так все и было. Преувеличить происходящее попросту невозможно! Будет уместно привести слова мэра, хотя важна не сама речь, а мораль этой истории:
«Сограждане! – Едва он услышал собственный голос, у него затряслась рука, колени подогнулись, и он весь задрожал. Потом раскашлялся, стал задыхаться, но наконец овладел собой, покосился на рукопись и начал снова. – Сограждане! Мы – мы – мы – мы – мы – мы очень счастливы – очень счастливы – очень счастливы – приветствовать в родном городе тех солдат, что сражались и проливали кровь – и вернулись в родной город. Нам особенно… особенно… особенно нам… особенно приятно видеть сегодня этого юного героя, – (имелся в виду я), – нашего юного героя, который в своем воображении, – (друзья, он так и сказал, иначе мне хватило бы совести и разума не упоминать об этом), – этот молодой герой, который в своем воображении видел, как ведет войска… – мы видели ведущего… – видели, как он ведет свои войска навстречу врагу. Мы видели, как сияет – как он сияет – мы видели, как он сияет – как сияет – видели его сияющий меч – как он сверкал в солнечном свете, когда юноша кричал своим войскам: „Вперед!“»
О Господи, Господи, Господи! Как мало этот добрый старик знал о войне! Будь он хотя бы в ничтожной степени о ней осведомлен, то знал бы, как знает любой солдат в этом зале, что война не похожа на парад, а для пехотного офицера сродни преступлению бросаться в бой впереди своих людей. Надо же, я, оказывается, размахивая мечом, сиявшим в солнечном свете, кричал войскам: «Вперед!» Нелепо! Неужели найдется офицер, который пойдет впереди, под пули врагов, рискуя получить выстрел в спину от собственных солдат? Нет, офицер в реальном бою должен находиться за спиной рядовых.
В бытность мою штабным офицером я, бывало, ехал вдоль строя, а из леса вдруг раздавался вражеский клич и над станом прокатывалось: «Офицеры в тыл! Офицеры в тыл!» Тогда каждый наш офицер отступал за боевую линию, причем чем выше офицерский чин, тем дальше уходил этот командир, – не потому, что он трусливее прочих, а подчиняясь законам войны. Выйди генерал на передовую и погибни, битва уже, считай, проиграна, поскольку план сражения хранится у него в голове, так что генералу надлежит пребывать в сравнительной безопасности.
Но вернемся к «мечу, сияющему в солнечном свете». Ах! В тот день в зале сидели люди, которые вытягивали меня из гущи схватки и несли на своих спинах через глубокие реки. Некоторые не дожили до парада, полегли в боях за свою страну. Оратор упомянул о них, но мимоходом, а они ведь пали за свою страну, пошли на смерть за дело, которое считали правым и которое другие продолжают считать правым, хотя, признаю, на противоположной стороне почитают погибших за то же самое. В общем, этих людей, положивших жизнь за свою страну, едва упомянули, а героем дня стал какой-то юнец.
Почему так вышло? Просто потому, что оратор допустил обыкновенную глупость. Тот юнец был офицером, а погибли всего-навсего рядовые. Я твердо усвоил тогда урок, который