На нем была бейсболка, надвинутая на темные очки.
– Что ж, здорово, что вы так о ней заботитесь. Мальчики, ну разве это не здорово?
Мальчики, которых по крайней мере на минуту заворожило зрелище собаки, сидевшей на месте, предназначенном, как они раньше считали, исключительно для человеческих детенышей, задумчиво покивали в ответ.
– Старенькая, – сказал мужчина.
– Ей шестнадцать, – ответила я, хотя до последних недель, когда ее состояние резко ухудшилось, Ро-уз никогда не выглядела на свой возраст. Мягкая, как кролик, абсолютно белая, не считая рыжего уха и рыжего пятна между лопаток. Белые собаки долго выглядят молодыми.
– Моей было шестнадцать, – сказал он. – То есть это была собака моих дочек, но они обе уже были в колледже, когда она совсем сдала.
Большую часть последних шестнадцати лет я провела в комнате наедине с моей собакой. Я писала книги, она гонялась за мячиком или жевала косточку; позже в основном спала. За всю жизнь я провела больше часов с Роуз, чем с мамой или с мужем, поэтому, когда я сделала знак рукой мужчине в гольф-каре, это был акт самосохранения: «Не продолжайте».
Мужчина понимающе кивнул. Но он уже не мог отделаться от воспоминаний, не мог остановиться.
– В конце она ничего не соображала, – сказал он. – Могла натолкнуться на дверной косяк и не имела ни малейшего представления, что делать дальше. Просто стояла и гавкала.
– Серьезно, – сказала я, легонько толкая коляску взад-вперед. – Не надо мне это рассказывать.
– В ее последний день я был дома один. Мне предстояло позвонить девочкам и все рассказать. Она была с ними с самого детства. Она всегда была с ними.
Мальчикам на заднем сиденье было, наверное, шесть и девять. Точно не знаю. Никогда не умела определять мальчишеский возраст.
– Я прошу вас прекратить, – сказала я.
– Когда я пришел и взял ее на руки, когда вез ее к ветеринару, когда он положил ее на стол, я плакал. – Мужчина покачал головой, весь уйдя в свои мысли, в пережитую печаль. – Так и простоял рядом с ней до самого конца. Никогда в жизни ни над чем так не рыдал, вот что я вам скажу.
– Пожалуйста, – сказала я, умоляя. Мне не хотелось бежать от него, толкая перед собой коляску, но я была готова. – Хватит.
Тут он, конечно же, умолк. Пришел в себя. Пожелал нам хорошей прогулки и завел электрический мотор. Мальчики помахали на прощание, а я склонилась к коляске, чтобы почесать Роуз за ухом. Дала ей обнюхать мое запястье. Когда она снова улеглась, я покатила коляску дальше по аллее; дойдя до следующего перекрестка, развернулась в сторону дома. Я старалась не думать о мужчине, о его собаке, о том, как он понял, что настал последний день. Я старалась думать лишь о Роуз, о солнце, ласкающем и приятно греющем ее макушку. Дойдя до середины улицы, я увидела, что гольф-кар, описав круг, возвращается. Едва обогнав меня, мужчина остановился, повернув колеса к обочине. На этот раз мальчики даже не взглянули в нашу сторону.
– Вот еще что. Она была в ужасном состоянии, – сказал он, будто наш разговор не прерывался. – Ничего общего с вашей собакой. Посмотрите на нее, – он кивнул в сторону Роуз. – Как она привстает, как принюхивается к воздуху. Она выглядит лет на пять моложе, чем моя. Она еще долго пробудет с вами.
– Спасибо, – сказала я.
– Правда, – сказал он. – Это ведь разные собаки.
Коснулся козырька кепки и укатил.
* * *
На следующий день зашел мой друг Кевин Уил-сон. После окончания колледжа он, бывало, оставался с Роуз, когда я путешествовала. С тех пор Кевин женился, у него родился сын. У него выходили книги, у него были свои собаки. И вот он присел рядом с Роуз и подложил ей под голову свою ладонь. Он долго так просидел, должно быть, вспоминая прежние деньки. «Я всегда думал, что твоя собака бессмертна», – сказал он.
В том-то и была проблема, хотя у меня не получалось выразить ее словами. Я тоже так думала.
Роуз умерла на следующий день в кабинете ветеринара, у меня на руках, и, хотя она больше не могла пить и от нее исходил резкий, едкий запах, как от химического ожога, для того, чтобы вышибить из нее жизнь, потребовалась вторая инъекция. Я прекрасно отдавала себе отчет, что ее время пришло и что эти шестнадцать лет были для нас обеих удачей. Некоторые мои друзья, пережившие невозможные потери, были со мной – как в прямом, так и метафорическом смысле; готовили меня к тому, что ждет впереди. И все равно, когда ветеринар забрал ее у меня, пристроил на плече, что-то внутри меня надломилось. Я ступила в те же воды, где уже много лет находился мужчина с гольф-каром, – и утонула.
Мне хочется рассказать, какой необыкновенной собакой была Роуз, – своенравной, требующей внимания и способной утешить одним своим присутствием. Полагаю, многие помнят ее первое появление на страницах «Вог» пятнадцать лет назад. Вместе с ней, сидящей у меня на плече, я фотографировалась для суперобложек моих книг. Если за время прогулки она умудрялась изгваздаться, я говорила ей идти в ванную, и она шла. Как-то раз она вскарабкалась на подголовник припаркованной машины Карла, выскочила через открытый люк, пробежала через всю парковку, прямиком в продуктовый магазин и исследовала каждый торговый ряд, пока наконец не нашла нас. Она была верной, храброй и умной, как целый выводок сов. Однако, расписывая ее таланты и нескончаемые добродетели, я так и не подойду к самому главному: смерть моей собаки поразила меня сильнее, чем уход многих людей, которых я знала, и дело здесь не только в том, насколько она была хороша. Несомненно, была. Но ничего подобного прежде я не испытывала.
В последующие месяцы, будучи, что называется, выбитой из колеи, я осознала: между мной и каждым человеком, которого я когда-либо любила, всегда присутствовал некий элемент разобщенности, и прежде я этого не замечала. С каждым из них мы могли проводить долгое время в разлуке просто в силу обстоятельств. А еще были споры и разочарования, как правило незначительные и легко разрешимые; просто время от времени людям бывает нужно разделиться, как бы сильно они ни любили друг друга, и именно через разрывы и примирения, любовь и сомнения в любви, упреки и повторные воссоединения мы находим самих себя и осмысляем наши отношения.
Вот только с Роуз мы никогда не разделялись. Я никогда не осуждала ее, не желала, чтобы она изменилась, никогда не хотела отдохнуть от