Всю ночь голосили противоторнадные сирены; на Юге к ним привыкаешь, как к звуку цикад. (Если бы каждый раз, заслышав сирену, я спускалась в подвал, то провела бы там значительную часть жизни.) На следующее утро, когда я снова вышла, чтобы выгулять мамину собаку, вода местами доходила мне до колен и сквозь пелену дождя почти ничего не было видно. Мой муж отправился выгулять собаку нашей подруги, но уже не смог добраться туда пешком. Он подобрал меня на машине, и мы пятнадцать минут петляли по улицам, расположенным выше, чтобы добраться до ее дома, который стоял в квартале от нас. Вчерашний ручеек стал бурлящим потоком, перерезающим дорогу и подступы к домам, стоящим вдоль. Достаточно было малейшего просчета, и нас бы смыло в пригород, – хотя, возможно, переход паводка вброд с целью отнести маленьких собачек на незатопленный участок земли, чтобы они могли там облегчиться, это уже был просчет.
Три года назад мы с мужем купили небольшой участок земли на берегу реки Камберленд рядом с Ривер-Роуд, ведущей в Ашленд-Сити, недалеко от того места, где я жила ребенком. Мы все собираемся построить там маленький домик – однокомнатный, с широкой террасой, – где могли бы проводить выходные, но так пока с этим и не продвинулись. Иногда мы отправляемся туда по вечерам, устраиваем пикник или катаемся на каноэ. Не без удовольствия навещаем соседей.
В понедельник утром муж позвонил Монти, который живет слева от нашего участка. Он был на втором этаже своего дома. Сказал, что пропало все – машины смыло, все дома, стоящие вдоль дороги, были разрушены. Затем звонок оборвался. Я перезвонила и сказала, чтобы он приехал в город, остался пока у нас. «Я поеду к сестре, – сказал он. Затем сказал, что ему пора. – Вертолет уже здесь».
Позже в тот день мы стояли под солнцем на нашей улице и подсчитывали убытки. Пока грязевые насосы превращали подъездные дорожки в реки, одна женщина рассказала нам, что вода в ее подвале была ей почти по пояс. Другой соседке вода доходила до плеч. В моем дымоходе обнаружилась протечка: придется разбирать потолок в гостиной, но это все мелочи – зато в подвале сухо. В соседнем квартале на лужайке перед домом громоздилась семейная мебель.
Дождь прекратился; нам остается разбирать его последствия. В то время как мои более бесстрашные друзья отправляются вытаскивать наружу ковры незнакомцев и отдраивать их гостиные, я остаюсь дома и стираю все, что мне приносят. Все вокруг покрыто густой грязью, листьями и обломками веток. Каждый вечер, закончив, я протираю коридор, ведущий в прачечную, и снимаю с себя дюжину клещей. Я перемываю коробки посуды с запекшейся грязью, вытираю все и ставлю в чистом подвале в аккуратные, помеченные коробки, пока люди, которым они принадлежат, не устроятся достаточно, чтобы захотеть их обратно. Мы ждем новостей, когда станция очистки воды окончит работу.
Но мой скудный личный опыт – ничто в сравнении с последствиями наводнения 74-го, когда трупы коров плыли по дороге от других ферм и оседали у нас во дворе. Мы не знали об этом до тех пор, пока несколько дней спустя вода наконец не отступила, и мы смогли вернуться домой. Оказывается, вывоз коровьих туш – ответственность не тех, кому они принадлежали, а тех, на чьей лужайке они в итоге оказались. Мертвые коровы, как клещи и грязь, как сам дождь, служат нам напоминанием о том, что жизнь – это цивилизованный бизнес, но лишь до некоторых пор. И в тех редких случаях, когда нам удается выйти победителями из столкновения с непогодой, мы понимаем: если мы все еще держимся, то лишь потому, что погода решила не добивать нас в тот конкретный день. И я снова считаю себя счастливицей.
2010
Роуз навсегда
За два дня до того, как умерла моя собака Роуз, я уложила ее в коляску и покатила по тротуару. Стоял конец ноября, но день был теплый и ясный. Она попыталась приподняться, принюхалась, но потом снова легла на подкладку из искусственной овчины. Когда прошлым летом моя подруга Норма купила Роуз собачью коляску, я упиралась, но вскоре уже была готова чувствовать себя юродивой в угоду очевидному удобству Роуз. Ей нравилось подрагивать на неровном асфальте, нравилось, что можно последить за белкой или облаять другую собаку. Если мы не выходили до самого вечера, она начинала скулить и жаловаться на диване рядом со мной, пока наконец я не забирала ее на улицу и катала по району. Если соседи находили в моем поведении повод посудачить, что ж, ну и пусть. Моя собака была счастлива.
Роуз не могла самостоятельно передвигаться уже больше года, еще раньше она потеряла слух, а в последние две недели сильный антибиотик, который ей прописали из-за непроходящей инфекции мочевого пузыря, лишил ее зрения: глаза стали как молоко. Ослепнув, она рисовала в воздухе восьмерку носом и жалобно гавкала каждый раз, когда я от нее отходила. У нее пропал аппетит. Я подносила крошечные кусочки любимого мясного рулета Роуз к ее черным губам, но она отворачивалась. В те дни я постоянно возила ее в ветклинику, пытаясь удержать жизнь в том тщедушном подобии собаки, каким она стала. Таблетки, капли, мази, пакеты с жидкостью для подкожных инъекций. Тем ноябрьским утром ветеринар сказал то, что я и так уже знала: все кончено. Оставалось лишь выбрать день.
Мы с Роуз шли нашим обычным маршрутом – три квартала в сторону Вест-Энда, правый поворот на Крейгхед. Пересекли большой холм, улица за ним переходила в аллею. День был в самом разгаре, и район опустел. За нами ехал гольф-кар, которым управлял пожилой мужчина; позади него сидели двое маленьких мальчиков. Немного обогнав меня и заметив, что в коляске не ребенок, мужчина заглушил мотор.
– Мальчики, – сказал он. Все трое смотрели прямо на нас. – Глядите-ка. Там маленькая собачка.
Мы знали друг друга в лицо, но лично знакомы не были – обычная ситуация среди соседей: тот мужчина с гольф-каром, та женщина с собачьей коляской.
– Она не может ходить, – сказала