Второе изменение состояло в том, что наши дни наполнились невероятным количеством свободного времени. Нам больше не приходилось говорить о том, почему мы не женаты, – ни друг с другом, ни с уймой других людей, которые то и дело интересовались состоянием наших отношений. Я и понятия не имела, сколько времени мы тратили на эти обсуждения, пока они внезапно не были сняты с повестки. В освободившиеся часы мы могли обсуждать политику и книги или решать судьбы сада на заднем дворе. Наконец нам просто нравилось подолгу вместе молчать. Не могу представить, что кого-то действительно волновало, почему мы так долго ждали; это всего лишь тема для праздных разговоров. И какое же было облегчение, когда одиннадцать лет спустя все это прекратилось.
А в остальном? Для нас почти ничего не изменилось.
Из-за «Корега» у Карла развилась зависимость от шоколада. Он складировал шоколадные батончики в буфете, хранил пакеты с шоколадной крошкой в морозилке. В кармане у него всегда лежал вскрытый пакетик M&M’s. Никогда раньше его особо не интересовал шоколад, а теперь он едва ли мог думать о чем-то другом. Он добавлял его на завтрак в блинчики. Однако месяца через четыре после того, как мы подписали брачные документы, я заметила, что шоколад, который я покупаю, никуда не девается.
Он перестал принимать «Корег».
– Ты ведь должен принимать его всю оставшуюся жизнь, – сказала я, чувствуя, как где-то вдали зарождается волна паники, которая, добравшись до берега, будет способна снести весь наш город.
Карл пожал плечами: – «Как-то он мне не очень».
– Тебе, наверное, и диализ бы не очень понравился, но это не значит, что ты можешь все прекратить.
– Ну, – сказал он. – А от «Корега» вот отказался.
Его это совершенно не волновало. Как будто он всего лишь сообщал мне, что наконец-то нашел способ есть поменьше шоколада.
Отчаявшись, я навестила одного из кардиологов в клинике Карла, который поддерживал его, как брат по оружию. «Я никогда не думал, что в Майо были правы», – сказал он.
В Майо были не правы? Такое вообще возможно? Предполагалось, что Карл отправится в Рочестер на повторный прием, но он так никуда и не поехал. Наконец, после непрекращающихся просьб, топанья ногами и протяжных вздохов с моей стороны, он согласился на еще один тредмил-тест и эхокардиограмму в Нэшвилле. Результаты были нормальными. Фракция выброса нормальная. Сердце в норме. «Все хорошо», – сказал он мне. Ужин на столе. Тебя к телефону. Все в полном порядке.
Я заморгала. – У нас есть три непреложные истины, – сказала я, подняв для наглядности три пальца. – Первая непреложная истина: половина мышечной ткани в твоем сердце мертва. Вторая непреложная истина: ткань сердечной мышцы не регенерирует. Третья: в твоем сердце нет мертвой мышечной ткани.
– Все верно, – сказал мой муж.
– Но так не может быть. – Я не была врачом, но это не казалось мне сложным. – Одно из этих утверждений неверно, и я хочу знать какое, потому что если третье, и у тебя действительно проблема с сердцем, а ты ее игнорируешь, это плохо.
– Ничего плохого, – сказал он. – Все в порядке.
Не раз и не два мы возвращались к этому разговору, и все всегда заканчивалось одинаково. По мнению Карла, новости были хорошими, и причина его не заботила.
Но я продала свой дом. Мы были женаты. Лицо и тело Карла вновь приняли розоватый оттенок. Он преспокойно поднимался и спускался по лестнице. Он снова начал сам носить свой багаж. Он будто бы и не помнил ничего из того, что произошло. – И все-таки, почему ты в итоге передумала и решила выйти за меня? – спросил он как-то раз много месяцев спустя после того, как тюбики с лекарствами отправились в мусорное ведро.
Я посмотрела на него: – Я думала, ты умираешь.
– Ты вышла за меня, потому что думала, что я умираю?
– Так, напрягись. Мы были в аэропорту Рочестера. Речь шла о пересадке сердца. Помнишь?
– Не потому, что любила меня?
– Конечно же любила. Я всегда тебя любила. Но ты спросил, почему я вышла за тебя.
На самом деле, даже когда здоровье Карла продолжило загадочным образом улучшаться, ночами я попрежнему лежала без сна, боясь, что он умрет. Возможно, он и сделал меня лучше как человека, но не как буддиста. Мне хотелось сжать его в объятьях, всецело им завладеть. «Не уходи в мысли, – говорила я себе, глядя, как он спит. – Оставайся здесь, в этой самой секунде». Я изводила себя, представляя все то ужасное, что может произойти в будущем, вместо того чтобы присутствовать в настоящем моменте и быть благодарной. Я осознала, что, не выходя за Карла, не давая себе возможности развестись с ним или быть брошенной им, я думала, что перехитрила судьбу. Но с появлением новых обязательств меня захлестнули мысли о том, чего я не смогу контролировать. Я понимала, почему Гаутаме пришлось оставить жену и детей, чтобы найти путь к нирване. Наши мирские привязанности придавливают нас к земле.
Хотела бы я сказать, что в какой-то момент вопрос о состоянии сердца Карла решился должным образом, но в действительности этого так и не произошло. Как-то раз я рассказала все знакомому врачу, и он объяснил, что, если на момент тестов парвовирус был все еще активен, он мог оглушить сердце, временно парализовав, а не уничтожив мышечную ткань. Другой врач, кардиолог, рядом с которым я оказалась на ланче по случаю бар-мицвы, сказал, что ему кажется вполне вероятным, что Карл просто хотел на мне жениться, но исчерпал все возможности об этом попросить.
– Но он не мог притвориться, – сказала я. – Я была в Миннесоте. Я видела снимки.
– Я и не сказал, что он притворялся, – ответил доктор. – Просто сердце все решило по-своему.
* * *
Если бы это был брак из сказки, в этот самый момент я бы захлопнула двери замка. История зиждется на конфликте. И когда конфликт исчерпан, то и сказке конец. Именно по этой причине счастье по большей части аморфно, а если и поддается описаниям, то они навевают тоску. Но я дала обещание Ники, поэтому задержусь еще на минутку.
* * *
Мой брак, создававшийся