Я молчу.
– Давай, – продолжает он.
– Тебе ведь этого хочется.
– Нет, – признаю я.
Каримов наклоняет голову.
– Почему?
– Потому что я не ты.
Я вижу, как его губы дрогнули.
– Я пытался спасти твою жену.
Он стискивает зубы.
– Я делал всё, что мог.
– Ты её не спас.
– Нет. Но я не убивал её. Я врач, понимаешь? Я спасаю жизни, а не забираю.
Карим тяжело выдыхает. Он явно со мной не согласен…
– Ты можешь признать свою вину и взять на себя ответственность. Тогда тебя не отправят к себе на родину. Ты сам знаешь, что тебя там ждёт.
Он долго молчит.
Потом качает головой.
– Не откуплюсь.
– Не откупишься.
Я вижу, что он осознаёт, но его, кажется, всё устраивает.
– Я предупреждаю, Каримов, – мой голос становится холодным. – Если ты ещё раз приблизишься к моей семье, если ты хоть на километр подойдёшь к ним… Я тебя уничтожу. Мне плевать, свалишь ты, избежишь ли ты наказания… Главное, держись от нас подальше.
Он усмехается.
– Ты уже уничтожил меня, Громов.
– Ты сам свой выбор сделал, – говорю я, прежде чем покинуть помещение и перевернуть эту ужасную страницу навсегда.
Он не жилец… Если Кравцов прав, то совсем скоро он встретится со своей женой и ребёнком.
– Ты закончил? – в голосе Кравцова скепсис.
– Закончил.
– А теперь ты куда?
– К Светлову.
– О, вот это я посмотрю…
Дорога обратно вызывает у меня стойкое ощущение дежавю. Нет бы лежать и отдыхать… Но нет. Надо завершить и всё забыть.
Я, чёрт возьми, хочу быть счастливым! Не хочу тащить в свою семью эту грязь.
Светлов лежит на кровати, бледный, с забинтованным боком, но живой.
Жаль.
– Чего тебе, Громов? – его голос хриплый, будто он не спал несколько суток.
Я закрываю за собой дверь, Кравцов встаёт за моей спиной, в тени.
– Ты знаешь, зачем я пришёл.
Он медленно выдыхает, отводит взгляд.
– Я облажался, – наконец произносит он, глухо.
– Во всём.
Я молчу. Пусть говорит.
– Я хотел вернуть её. Я думал, что если уберу тебя из её жизни, она вспомнит, как было хорошо… как мы жили вместе… – он вдруг зло усмехается.
– Какой же я был идиот.
Я стискиваю зубы.
– Ты не просто идиот, Светлов. Ты подонок.
Он болезненно кривится.
– Я знаю.
– Ты хотел её вернуть – но предал.
Он крепко сжимает простыню пальцами.
– Я не знал, что Каримов… что он…
– Ты не знал? – я хмыкаю, делаю шаг ближе.
– А если бы знал? Что бы ты сделал? Остановил его?
Светлов молчит.
– Ты, чёрт тебя дери, знал, что он не просто так появился в твоей жизни. Но ты позволил ему играть с тобой, как с пешкой, пока Катя была в опасности. Во всём произошедшем виноват ты сам!
Он медленно поднимает на меня глаза.
– Я не думал, что он хочет её убить.
– Конечно, не думал! – я срываюсь, шагнув ещё ближе.
– Ты же привык, что она будет жить ради тебя, терпеть твои закидоны, твоё «я передумал», твою мать, твою жалкую попытку вернуться в её жизнь!
Светлов зажмуривается, будто мои слова бьют сильнее, чем пуля.
– Я… Я правда хотел, чтобы она была счастлива…
– Ты врёшь, – бросаю я.
– Ты хотел, чтобы она была счастлива с тобой. Но вот беда… Ей на тебя плевать. Хотел бы сделать её счастливой, не прыгнул бы в чужую койку, когда пошли первые проблемы.
Тишина.
– Катя теперь моя.
Светлов медленно кивает.
– Я знаю.
– И ты больше никогда к ней не подойдёшь.
Он вздрагивает, но кивает снова.
– Да.
Я прищуриваюсь.
– Клянись.
Он тяжело сглатывает.
– Клянусь.
Я смотрю в его глаза.
Там пусто. Только сожаление.
Я не знаю, говорит ли он правду, но если он попробует сунуться – я его уничтожу.
– Я надеюсь, что ты своё слово держишь.
Я разворачиваюсь и ухожу.
За спиной слышу его глухой, сломленный шёпот:
– Прости меня, Катя.
Оказавшись в палате, получаю очередную порцию сарказма от Кравцова, очередная перевязка и вот, наконец-то, я один.
Беру телефон и начинаю писать сообщение.
«Катя, я…»
Но не успеваю. Дверь распахивается. Катя стоит на пороге, её глаза расширяются.
– Женя…
Пакет с фруктами выпадает из её рук.
Я только успеваю открыть рот, а она уже бросается ко мне.
– Дурак! – шепчет она, обхватывая моё лицо руками.
– Дурак, дурак, дурак…
Я улыбаюсь.
– Прости.
Она опускается на кровать, утыкается в мою грудь.
– Я думала, что потеряла тебя…
Я обнимаю её, ощущая, как она дрожит.
– Не избавишься, Пушкина.
Она всхлипывает.
– Я люблю тебя, – шепчет она.
Я замираю, а потом медленно расплываюсь в идиотской улыбке.
– Повтори.
– Женя…
– Повтори, – прошу я.
Она поднимает на меня глаза.
– Люблю тебя, Громов.
Я наклоняюсь и целую её.
Теперь всё будет хорошо.
Глава 38
Катя .
Я бегала по квартире, как угорелая. Держала в одной руке веник, в другой тряпку, при этом ухитряясь ещё и планировать то, что приготовлю на ужин…
Я как раз начала месить тесто для пирожков, когда зазвонил телефон.
Пирожки.
Пирожки, мать их, я собралась печь.
Сама не знала, почему так заморочилась. Наверное, это был своеобразный ритуал. Как будто если я напеку кучу вкусностей, наведу идеальную чистоту и встречу его красиво, то кошмар последних недель окончательно закончится.
Как будто этим я поставлю точку.