Ребенку было года три, и он лежал на спине, погруженный в глубокое забвение, как спят только маленькие дети. Согнутые пальчики, темный овал крошечного рта. На нем был лишь подгузник, явно мокрый, из-под которого выглядывали наложенные крест-накрест бинты. В этом бессмысленном совпадении мне почудился божий промысел.
– Аппендицит? – спросила я у старушки, показывая на собственный живот и пытаясь улыбкой донести: «И у меня!» – будто одинаковое испытание, выпавшее на нашу с ребенком долю, было мистическим откровением о нашей общей человеческой природе.
Но старушка отвернулась и уставилась в кроватку. Вмиг из помазанницы божьей я превратилась в идиотку, которая сует нос в чужие дела.
Я тронула ее за руку. Подняла повыше корзинку, висевшую у меня на локте, показала, что там внутри. Она посмотрела. Кивнула. Выцепила из груды подарков пачку красных лакричных палочек и пачку сигарет. Кивнула в знак благодарности и снова повернулась к ребенку. Мне показалось, что она надо мной сжалилась. С настырностью Шарлин я достала из корзинки плюшевого мишку и положила у ног ребенка.
– На потом, когда проснется, – сказала я по-английски и протиснулась к следующей кроватке.
Ребенок с забинтованной нижней частью лица – операция, как я потом узнала, по исправлению заячьей губы. Ребенок, обессилевший от лихорадки. От брюшного тифа, от диареи, от столбняка. (Во время этого визита или, может, одного из следующих я задела ногой полное ведро испражнений, задвинутое под кровать, и от поднявшейся вони у меня скрутило живот.) Врожденная деформация конечностей или черепа. Деформации, вызванные полиомиелитом. Абсцессы. Ожоги.
Конечно, я объединяю несколько суббот в одну. Я сопровождала Шарлин на этих ее миссиях еще пару недель – потом я начала подозревать, что мы наконец-то (как выражался Питер) попали в цель, и мы с ним сошлись во мнении, что детская больница не место для беременной женщины. Читай для беременной американки. А потом, когда случился выкидыш, я снова стала с ней ездить. Так что тут я пытаюсь воссоздать общую картину.
В памяти встают запахи, шум, жара, мрачные стены, которые мы, жены, не раз подумывали перекрасить своими руками. (Но так и не перекрасили.) И конечно, страдания множества детей.
Я упомянула ожоги. Иногда Шарлин узнавала от медсестер, что ребенка ошпарило кипятком на кухне, или обожгло кипящим маслом, или углями от костра, на котором готовили еду. Но были и другие дети, с пятнистыми ожогами, расположенными странным образом – кисть и бедро; правая сторона лица и левая нога. Эти ожоги выглядели влажными, но имели отчетливые очертания. О напалме я тогда почти ничего не знала, я до сих пор не знаю, он это был или нет. Догадка мелькнула у меня лишь десять лет спустя, когда в прессе появилась та жуткая фотография с девочкой. Никто не мог ответить на мои вопросы, когда я пыталась узнать, что случилось с этими детьми, откуда у них такие странные, разрозненные ожоги. Признаюсь, мне даже пришло в голову, уж не следы ли это какого-нибудь варварского ритуала. Или новой, неведомой мне болезни.
Наверное, можно сказать, что я была права и про болезнь, и про ритуал. Во всяком случае, метафорически.
Одна девочка мне особенно запомнилась – именно о ней я подумала, впервые увидев те душераздирающие снимки войны.
Когда мы вошли в палату одним субботним утром, она вопила. Девочка, которой не было еще неделю назад. В детском отделении плач был привычным звуком, там всегда кто-то плакал, но этот вопль, неустанный и неослабевающий, был почти взрослым. Отец сказал бы: «Воет, как банши». Бедная девочка стояла в кроватке с бортиком, явно для нее слишком маленькой, в середине ряда, который выпало обходить мне. С самого начала я сознавала, что кровать за кроватью медленно приближаюсь к ней, к этому бесконечному воплю отчаяния, страдания, боли. По правде говоря, я с ужасом думала о том, что меня ждет. По-моему, я даже медлила у других постелей, перекрикивая жуткий, неустанный вопль своими бодрыми «бонжур» и «мерси» и неумелыми вьетнамскими «хонг ко ти»[25], пока дети и бабушки с дедушками выбирали подарки. Если честно, я мечтала ее пропустить.
Но что поделаешь. Вскоре настала ее очередь. На ней была лишь короткая футболка, едва прикрывавшая тугой живот. Девочка была чуть постарше остальных, и тем труднее было видеть ее наготу. Стройное бедро, еще не как у подростка, но уже лишенное детской пухлости. Закрытый бутон паха. Нежность непострадавших участков кожи. Большинство ожогов были на ягодицах и на ногах сзади, они не выглядели свежими, но, казалось, только начинали затягиваться, обрамленные пятнистой желтоватой рубцовой тканью, которая словно бы иллюстрировала момент контакта с огнем – момент, когда плоть расплавилась, – представь себе зажженную спичку, поднесенную к кинопленке. Подумать страшно. Ее волосы были коротко и неровно острижены, сзади на шее тоже виднелись ожоги. Она стояла, сжимая металлические прутья кроватки, рот открыт, в темных глазах, которые она быстро обратила ко мне, не меняя громкости и высоты вопля, читался ужас, иначе не назовешь.
Она вопила с тех пор, как мы пришли, но никто к ней не подходил – видимо, эти жуткие стенания длились уже долго. Видимо, это было ее обычное состояние. И все в палате негласно сошлись на том, что ее не утешить.
Я показала ей корзинку. Ее взгляд скользнул по содержимому и снова обратился ко мне – страх и отчаяние никуда не исчезли. Она по-прежнему вопила. Я пробежала ладонью по подаркам. Достала плюшевого мишку, протанцевала им у нее перед носом, затем тряпичную куклу в красивом розовом платье, плитку шоколада, дозатор для конфет с головой клоуна. Она по-прежнему вопила, устремляя взгляд на каждый предмет и обратно на мое лицо. Бортик кроватки даже не доходил ей до пупка. Другой ребенок легко бы выбрался, но эта девочка – казалось немыслимым, невероятным, что она когда-нибудь сменит позу. Она будет стоять так вечно, в ужасе глядя на мир, сжимая бортик кроватки, давая бессловесный выход боли и негодованию.
Я опустила корзинку на пол и обхватила девочку руками.
Думаю, этот инстинкт остался у меня со времен