Мы спали в гамаках под палубой и боролись с морской болезнью, хотя я не так сильно страдал, как некоторые другие пассажиры-беженцы. Среди них было много уроженцев разных государств, и мы говорили на разных языках. Я удивился, как много на свете неизвестных мне языков. Однако все не знали английского, поэтому нам на одежду прикрепили таблички с указанием нужного места.
Наконец судно причалило в бостонской гавани, и когда мы проходили иммиграционный контроль, нас нашел сын дяди Морриса Дэйв Голднер, проживавший в Коннектикуте. Во время иммиграционного оформления мы поменяли фамилию на Лейсон. Я уже к тому времени отказался от имени Лейб в пользу более подходящего, как мне казалось, Леон. Дэйв лишь немного говорил на идише и почти совсем не говорил по-польски, поэтому больше показывал, чем говорил, пока мы переправлялись из порта на вокзал. Он же дал нам денег на пятидневную поездку до Лос-Анджелеса в штате Калифорния.
На этот раз я с большим удовольствием путешествовал на поезде, сидя на мягком сиденье пассажирского вагона, а не в тесном вагоне для скота. Возможно, некоторым наша поездка показалась бы непростым испытанием – ведь нам приходилось спать на тех же местах, где мы сидели, и в вагоне не было душа. Однако для меня каждая минута была прекрасной. Я часами глядел в окно, наблюдая за проносящимися мимо пейзажами, пока мы ехали с Восточного побережья в Чикаго, а затем пересекали Средний Запад и Юго-Запад.
Незнание английского языка приводило к некоторым конфузам во время поездки. Например, каждый раз, когда мы заходили в вагон-ресторан, нам оставалось лишь показывать на то, что ел кто-то другой, или на несколько непонятных слов в меню. Часто мы получали довольно странные комбинации блюд. Я также не знал, как соотносятся цены с имеющимися в моих карманах деньгами, поэтому протягивал официанту крупную купюру в ожидании сдачи. Постепенно у меня накопилась куча монет. Возвращаясь на место в плацкартном вагоне, я изучал их и пытался понять, какие из них чего стоят. Конечно, я понимал цифры, но это не то же самое, что стоимость.
Однажды женщина, сидевшая через несколько мест от меня, заметила, как я разглядываю только что полученную сдачу за обед. Она подошла и села рядом со мной. Затем улыбнулась, взяла у меня из рук одну монету и сказала: «Это никель, пятицентовик». Потом другую: «А это десятицентовик». Еще одну: «А это один цент, или пенни». Так мы несколько раз перебрали монеты – один цент, пять центов, десять центов, двадцать пять центов. После того как я научился произносить названия монет и их номинал, женщина снова улыбнулась и вернулась на место. Возможно, она забыла об этом случае через пару дней, но я запомнил на всю жизнь. Даже сейчас, почти шестьдесят пять лет спустя, я вспоминаю ее доброту. Она дала мне первый урок английского языка.
Поезд шел дальше, и я наблюдал, как меняется пейзаж, переходя от сочной зелени к эффектным красным цветам, а от них к бурым оттенкам пустыни. Мы пересекли Континентальный водораздел и пустыню Мохаве. Я размышлял о новой стране, которой суждено было стать домом. Передо мной открывались такие перспективы, которые еще совсем недавно показались бы совершенно невозможными. Мне не было страшно, хотя я не знал языка и не представлял, что буду делать дальше. Я просто пребывал в возбуждении. Впервые за много лет я мечтал о будущем. Я знал, что обязательно выучу английский. Найду работу. Однажды женюсь и заведу семью. Возможно, доживу до глубокой старости. Случиться может все что угодно.
Когда поезд подъехал к станции «Юнион» в Лос-Анджелесе, мы с матерью и отцом собрали вещи и приготовились к выходу. Я взял свою фетровую шляпу и собрался надеть, но передумал. Бросив ее обратно на багажную полку, я повернулся и вышел. Эта шляпа была частью прошлой жизни – той, которую я собирался оставить позади. С четвертаками, пятицентовиками и десятицентовиками в кармане я вышел из поезда под яркое калифорнийское солнце.
Мне было девятнадцать лет, и настоящая жизнь только начиналась.
Эпилог
В Соединенных Штатах я редко рассказывал о том, что довелось пережить во время войны. Объяснять другим, через что мы прошли, было тяжело. Казалось, для описания этого даже не существовало подходящих слов. Слово «лагерь» пробуждало у американцев счастливые воспоминания о летнем отдыхе, что совсем не походило на случившееся со мной в Плашове и Гросс-Розене. Помню, однажды, вскоре после того как мы поселились в Лос-Анджелесе, я пытался описать соседу, каково это – голодать в гетто. Когда я сказал, что нам никогда не хватало еды, он ответил: «У нас тоже были продукты по карточкам». Он не понимал разницы между тем, что испытывал во время войны, получая небольшое количество масла и мяса, и тем, что испытывал я, роясь в мусоре в поисках картофельной кожуры.
Я не мог придумать способа поведать о пережитом без того, чтобы не принизить это, поэтому решил вовсе не говорить о Польше и о войне. Подобно шляпе в поезде, я пытался оставить прошедшие годы позади и начать новую жизнь. Но, конечно же, в отличие от головного убора воспоминания отбросить невозможно, и они были со мной каждый день.
Мы с родителями сосредоточились на обустройстве и поиске работы. Несколько недель мы жили у моей тети Шайны, которую теперь звали Дженни, а затем переехали в двухкомнатную квартиру в доме, где жил дядя Моррис, брат матери. Родители заняли спальню, а я устроился на раскладушке на кухне, что было несомненным плюсом по сравнению с тесными нарами концлагеря. И чувствовал благодарность судьбе за это.
Втроем мы три раза в неделю ходили на занятия по английскому языку для иностранцев в среднюю школу Manual Arts. Вскоре отец устроился на работу уборщиком в начальную школу. Конечно, это не то же самое, что уважаемый мастер на заводе, которым он был до войны, но он делал все, что было