Женщина стояла, продолжая бычиться.
— А теперь еще послушай. Покажешь, где тело — на суде станешь дуру изображать. Не круглую, а такую… нормальную дурочку, которая мужа любит и не понимает, что сама в преступлении участвовала. Дескать — увидела, как муж Петьку мертвого тащит, испугалась. Скорее всего, так ведь оно и было? Да, Кузьма, ты коллегу своего не при детях убивал?
— Не-а, спали они, — встрепенулся столяр. — А мы с Петькой в мастерской пили. Вроде и ничего поперву, а потом чего-то сцепились — слово за слово, да спор вышел. Вроде — кто из нас лучше стол может сработать? Я говорю — мой стол сам Милютин купил, а он — а мой — предводитель дворянства. Я ему — да супротив нашего Милютина, твой предводитель — тьфу. И стол твой — тьфу. Косой да кривой, заусеницы торчат. Он мне в грудь стукнул, а я его стамеской, да прямо в горло. Сам не знаю — чего это на меня нашло? А кровишшы! Я перепугался, Петьку на себя взвалил, да в сарай понес. Думал — никто не увидит, так пусть лежит. Не знал, что Клавдея видела.
— Так проснулась я, оттого что ты засовами брякаешь, — вздохнула женщина. — А ребятишки спали, из пушки не разбудить.
— Дети не видели — это хорошо, — выдохнул я. — Я на ваших детишек посмотрел — славные оба, работящие. Жаль, что в школу не ходят.
— Так Гаврилка в приходскую ходил, два класса закончил, читать и считать умеет, а что еще надо? — пожала плечами Клавдия. — А Таньке-то зачем грамота? Еще пару годиков — замуж пойдет.
Что ж, матери виднее. Да и не время о пользе образования говорить. И не место. Мне о другом нужно думать.
— Значит, расклад простой, врать не стану. Сейчас я вас обоих арестую, потом отвезу в тюрьму. И станете вы суда ждать. Кузьма — тебе за убийство либо тюрьма, либо каторжные работы назначат. Но, скорее всего, тюрьма. Тебе, Клавдия, если не покажешь покойника — светит пособничество в убийстве. На каторгу не отправят, но точно, что не увидишь, как Танька замуж выходит. Покажешь где Петька, потом на суде, если ты не совсем дура, а ты далеко не дура, — заметил я, — есть шанс отвертеться. Но в Окружной тюрьме, до суда, все равно посидеть придется — когда дело станут рассматривать, не в моей власти. Может, месяца два, может дольше. Но это, сама понимаешь, не четыре года, даже не год. Так что, покажешь?
— Покажу, — мрачно сообщила женщина. — Так можете и сами найти. В сарае он в нашем, там где доски лежат. Я его притащила, стружками присыпала, замок навесила. Думала, Кузьма очухается, ночью на носилки положим, утащим подальше, да закопаем.
Что ж, очень разумно. Если бы соседка не увидела, не проявила бдительность… Но все равно, рано или поздно отыскали бы тайную могилу, а мне бы пришлось опознавать, потом преступника отыскивать. Сейчас не скажу — отыскал бы я его, или нет?
— Ладно, начинай мужика своего собирать, — велел я женщине. — И сама собирайся.
Клавдия принялась метаться по дому, собирая вещи, а старший городовой Смирнов давал советы — что брать, а что в тюрьме не понадобится. Теплые вещи, белье, сухарей, сахар. И, самое главное, табачку побольше.
Женщина достала из сундука юбки, рубахи, ушла в закуток одеваться. Вернулась, принялась собирать непутевого мужа. Прямо при нас вытряхнула его из грязного белья, заставила надеть чистую смену. Вытащила штаны, рубаху.
Тот не слишком-то помогал, но не противился.
— Э-э, господин следователь, — подал голос Кузьма. — Можно мне голову поправить? Болит сильно. Не похмелюсь, так помру, до тюрьмы не доживу.
Я только плечами пожал — не жалко, поправляй свою голову. Я же гуманист. После поездки в Пачу сам пережил похмелье и, понимаю, как это тяжко. Но супруга внесла коррективы в желания мужа.
— Чем же ты голову-то поправишь? — буркнула Клавдия. — Ты же, дурак, как Петьку в сарай отнес, все, что в доме было, все выжрал. И брагу допил, которую я на Танькины именины готовила.
— То-то я думаю, че мне так худо? А сколько ж я выжрал? — горестно вздохнул Кузьма. Посмотрев на супругу, жалобно попросил: — Клашенька, а может, найдешь чё-нить?
— От ведь, дурак. Че я найду-то? — покачала головой Клавдия и рявкнула. — Помирай теперь, с больной-то башкой!
— Клавушка⁈
— Скотина пьяная, скотина и есть…
Одарив мужа нелестными словами, Клавдия, взглядом спросила у меня разрешения, убежала в закуток и принесла болящему с полстаканчика чего-то мутного.
— На, подавись…
У меня и слов нет, кроме, как вслед великому поэту сказать — есть женщины в русских селениях…
Что ж, оба супруга готовы, в том смысле, что собраны. Теперь дождаться доктора, да идти за покойником.
А вот, судя по звукам, доносящимся с улицы, подъехала коляска с нашим эскулапом. Сейчас примется стенать по поводу следователя Чернавского, который опять работой заваливает. А мне Акт осмотра места происшествия делать.
— Господин следователь, можно мне к детишкам сходить, попрощаться? — смахнула слезу женщина. — Они ж у меня такие… Поняли, что батька напился, а заказ выполнять нужно. Вот, сами пошли, никто не гнал.
— С детишками попрощайся, — разрешил я, потом спросил: — Гаврилку с Таней есть с кем оставить? Детишки у тебя славные, но маловаты, чтобы самим по себе жить. Месяца два, а то и четыре. Это долго.
И что, их в приют придется вести? Приют у нас есть. И надзиратели (да-да, именно так) неплохие, и купечество вкладывается — не голодают дети, не мерзнут и одежда добротная и трудом их не слишком донимают, хотя и приходится работать по шесть часов в день (а в семьях, думаете, меньше работают?). Но приют, он и есть приют, что тут говорить?
Про приют я вслух говорить не стал, но Клавдия и сама все прекрасно понимает.
— Сестра у меня есть, поживут пока у нее. Или они здесь, сестра навещать станет.
— Сестра, это хорошо, — обрадовался я. — Где живет? Заедем к ней, сообщим.
— Знаю я Клавкину сестру, — сказал Смирнов. — Таська Соболева. У нее муж недавно фотосалон открыл. Я схожу.
— Клавдия,