– Что ты делаешь? – спросила я с неподдельным интересом, это был первый раз за мою жизнь, когда я видела человека, который крестится.
– Молюсь, если я умру ночью, то Бог сразу заберет меня к себе, – он подошел ко мне и перекрестил тоже, – если ты тоже умрешь, мы будем в одном месте.
Так у нас появилась традиция: каждую ночь перед сном я заходила к нему, мы вместе крестились на ночь, чтобы попасть в один рай. Прошла пара дней, и мы с сестрой уже привыкли к мальчику в соседней комнате. Мы стали разговаривать, играть вместе. В какой-то момент в доме появился компьютер, и мы втроем увлеченно усаживались напротив большого тяжелого квадратного экрана, чтобы пострелять в роли киллера, побегать на футбольном поле, сбить случайных проституток и прохожих на угнанной тачке в Лос-Анджелесе. Но самой любимой игрой была катапульта: Сережа брал большую серую подушку от дивана, усаживал на нее пятилетнюю сестру и имитировал дорожное движение: бум, кочка, кошка, мяу-мяу, остановка, в конце он подбрасывал сестру, и она летела сквозь всю комнату прямиком на матрас. Мы так быстро привыкли друг к другу, словно между нами никогда не было семи лет, прожитых врозь, оказалось, что учить детей любви не нужно – она уже была внутри. Мы приняли друг друга так стремительно, что даже наши родители были поражены, никто этого не ожидал. Особенно моя мать, она не могла смириться с тем, что в доме теперь живет главная ложь отца, она злилась на него без повода, злилась за всякие мелочи, злилась, если он не сразу помыл кружку или не постирал носки. Каждый раз, когда она на него смотрела, кто-то втыкал в нее острый наточенный нож-напоминание. Она неделями не говорила с отцом и очень долго привыкала к брату, пока, наконец, не смирилась. Придется жить с мальчиком.
Как это обычно и бывает, жизнь продолжилась: отец купил новую мебель и диван для Сережи, чтобы он не обижался, в доме появились футбольные гольфы, мяч, компьютерные стрелялки. Он все чаще становился Серегой – так его называли соседские парни и папа.
– Серега, потопчи, – кричал отец из спальни, Сережа уже знал, что это значит встать на спину отца и пройтись по ней пару раз. У него сильно болела спина по вечерам, отец обнаружил терапевтический эффект после массажа ногами, потому каждый вечер просил кого-то из детей поочередно потоптать.
После уроков мы играли в игры или обсуждали какие-то важные детские новости. Брат помогал нам с математикой, которую мы с сестрой ненавидели и не понимали, периодически он уходил играть в футбол с пацанами и просил не говорить отцу. Мы прикрывали его, когда вместо обещанного «присмотра за девочками» он сбегал гулять с соседом, – между нами установился своеобразный пакт. Мы не сдаем его, а он не сдает нас.
Однажды во время нашего очередного вечернего ритуала мама увидела, как Сережа меня крестит, она начала кричать, что этого делать нельзя, что я мусульманка, а он православный (его мать крестила его при первой возможности), что это идет вразрез нашей культуре – так, наш ритуал умер, остался лежать под ее словами, где-то между нашими телами, на холодном полу обыкновенного российского дома.
Перед сном я чувствовала пустоту и нехватку: мне не хватало этого простого и одновременно сложного жеста, я боялась, что если мы умрем этой ночью, то попадем в разные миры. Я не знала, насколько эти миры прозрачны: есть ли раздвижная дверь между православным и мусульманским миром или там пускают по пропускам? Что сказать охранникам рая, можно ли дать им шоколадку или угостить пивом? Отдать последнюю мамбу в упаковке? Сколько может стоить пропуск в общий рай, я не представляла, поэтому надеялась, что там просто будет кто-то добрый, кто сможет пропустить меня без жеста.
Через два года Сереже исполнилось четырнадцать лет, я знала, что это очень важная цифра, потому что он получит паспорт. Они с отцом долго обсуждали, какую фамилию он возьмет: материнскую или отцовскую? Для отца это было очень важно, он хотел быть частью его имени, хотел, чтобы мальчик, наконец, продолжил его род. Наступило двадцать первое января. Папа и брат пришли домой, отец закрылся в спальне и вышел только под вечер с заплаканным лицом. На столе лежал красный новенький паспорт, я открыла и прочитала: Зыков Сергей Яковлевич. Я удивилась, я не знала, кто такой «Яков» и почему Сережа стал «Яковлевичем», только повзрослев, я осознала, что так его отчество русифицировали, чтобы не писать длинное и трудное «Яшар оглы – сын Яшара». Сережа выбрал неизвестного русского Якова – несуществующего мужчину, имя которого было проще объяснить окружающим.
Он выбрал мать, оставив ее фамилию Зыков, потому что он всегда выбирал и будет выбирать мать. Он не хотел брать отцовскую фамилию, потому что это означало признать, что какая-то его часть не принадлежит России, какая-то его часть не принадлежит матери. Отец долго переживал этот факт, он считал, что сын его стыдится, стыдится своего нерусского отца, продавца оптового рынка, стыдится своей не-России. Мы никогда не обсуждали с Сережей, почему он так сделал, возможно, ему было обидно за мать, возможно, он злился на отца за его гостевое отцовство. До конца на этот вопрос невозможно ответить, но теперь у меня был не просто брат, у меня был русский брат.
II
Отец мечтал, что Сережа станет юристом, вообще у отца были две мечты относительно профессий в семье: юрист и врач. Я, ставшая филологом, совершенно не укладывалась в картину и напоминала единорога. Со временем, конечно, отец нашел оправдание этой ошибке – я начала преподавать в университете. Это хоть как-то оправдывало «бессмысленную» профессию. Брата никогда и никто не спрашивал напрямую, кем он хочет стать, – просто однажды отец всучил ему две книги: учебник по истории и судебное делопроизводство. Отец быстро подсуетился, договорился с другом, работающим в прокуратуре, чтобы сына взяли хотя бы мальчиком на побегушках. Ему наняли репетиторов, купили книги и деловой костюм с галстуком. В общем, было сделано абсолютно все, чтобы отцовская мечта сбылась, чтобы в семье появился юрист.
Папа с гордостью говорил друзьям семьи и знакомым, что его сын