Это была первая православная смерть в моей жизни, до этого я видела только церемонии прощания с университетской профессурой: в переходе между корпусами окна обклеивали черной тонировочной пленкой, в центр выставляли гроб, к которому коллеги и студенты подходили поочередно. Почти как в столовой, где все брали по граненому стакану с приторно-сладким компотом: правда, тут вместо компота всем разливали смерть. Видеть бывших учителей мертвыми было странно, из них куда-то выпаривались речь, интонации, манера ходить и одеваться, оставались только их лица и плотно закрытые губы. Самым удивительным была не их смерть, а то, как рядом стоящие коллеги-преподаватели ревели навзрыд, как маленькие дети утирали слезы с дрожащих подбородков – для них это были не лекторы, а подруги и друзья, бывшие одногруппники, люди, с которыми они взрослели и старели вместе, смерть которых означала, что они следующие.
Прощания всякий раз окутывали весь университет: лекции проходили вялые, тихие, над всеми витала смерть, во всем ощущалась горечь. Студенты затихали, жизнь замедлялась, а все здание превращалось во вдовий дом. Еще несколько дней оставался металлический привкус потери, вдова оплакивала потерю, залатав дыру очередным портретом улыбающегося и еще живого лектора. Я не знала, будет ли прощание с братом таким же, каким оно было с учителями, – благородным, заведомо тихим, аккуратным, плотно связанным с местом, как книги в кафедральном шкафу: мне хочется верить, что там они тоже оказывались рядом, как книги, ходили на конференции, обсуждали доклады друг друга с чашечкой кофе, кто-нибудь доставал из секретного места коньяк, и беседа становилась непринужденнее, и если раньше они изучали мир мертвых, то теперь пристально всматривались в живых. Когда мы приехали во двор его общежития, я сразу поняла, что прощание будет другим: я медленно подходила к гробу, где лежал мой мертвый брат, и наконец опустила глаза.
Там лежал Серега, я решила проверить, точно ли мертвый, прикоснулась к его руке: она была холодная-холодная, затвердевшая, цементная, в ней не было тепла и цвета, серая, как асфальт, она равнодушно лежала на его худом теле. Он был точно таким, каким был в детстве. Коротко стриженный с торчащими ушами, четко очерченными черными бровями и длинными ресницами, его пухлые губы надежно скрывали все невысказанные за жизнь слова, теперь его рот был плотно закрытым резервуаром, засекреченной базой. Сережа был Сережей, тем игривым мальчиком, каким был всегда. В его лице еще осталась игривость, словно он вот-вот подмигнет нам и, заржав в лицо Богу, скажет: это я типа умер.
Рядом со мной стояла его мать, она вся вжалась в его гроб, словно хотела уменьшиться и стать рюшами по краям внутренней отделки гроба, она повторяла одни и те же фразы по несколько раз, словно только так он мог точно расслышать. Мне впервые стало ее очень жаль: она была трезвая, старая, уставшая, замученная, не спавшая женщина, которая больше никогда не обнимет своего сына.
На похоронах она, вцепившись в гроб, постоянно повторяла: мой сыночек недавно подстригся, такой красивый, недавно подстригся, мой сыночек недавно подстригся, такой красивый, недавно подстригся, мой сыночек недавно подстригся, такой красивый, недавно подстригся, мой сыночек недавно подстригся, такой красивый, недавно подстригся, – а он просто лежал и слушал.
Ну что за жених, ну каков красавец – сказали ему первым делом в мире мертвых ангелы, окинув взглядом новую стрижку за триста рублей в местной парикмахерской.
Его гроб был нелепым, странным, изнутри он был украшен желтыми рюшами, весь по-праздничному сверкал внутренней отделкой, на нем был его школьный выходной костюм, серый, блестящий, явно с выпускного, и голубая рубашка в мелкую клеточку. И то и другое было мало, странно смотрелось вместе, черный галстук скрывался под пиджаком, прикрывая его иссохшее тело. Я была шокирована тем, что вижу мертвого человека, мертвого брата: я никогда не видела тел мертвых, в исламе мертвое тело можно увидеть только на стадии отмывания, но мы, дети, никогда в них не участвовали. Затем чистые тела заворачивались в саваны и уносились на кладбище. А тут он лежал, как живой, в костюме, ботинках, словно вот-вот встанет и пойдет гулять. Я ждала каждую секунду, я жадно смотрела ему на грудь: может, он все-таки дышит, – он так и не задышал. Не задышал даже, когда бухой друг начал раскачивать гроб и орать ему в ухо:
– Серега, вставай, ты чо, охуел, что ли.
Потом он попробовал залезть к нему в гроб, от него сильно пахло спиртом, словно по венам у него тек спирт, а не кровь. Я не могла шевелиться, не могла даже вытереть слезы, они катились вниз и падали на тело моего мертвого брата. Я не могла перестать его гладить, гладила-гладила-гладила, как котенка, как щенка, как ребенка, как мать, как отца, как любимых, как бабушку, как дедушку, как птичку, как саму себя, гладила-гладила. Смотрю, а там уже не мужик лежит, а мальчик лежит, двухлетний мальчик лежит, в серых длинных шортах и футболке с номером 13.
Птички притихли в саду,
Рыбки уснули в пруду.
Месяц на небе блестит,
Месяц в окошко глядит.
Глазки скорее сомкни,
Спи, моя радость, усни.
IX
Я ничего не знала о женщинах брата, любил ли он кого-то, как они выглядели, что делали, где жили, куда ходили. Для меня брат был просто братом, я даже не понимала, что он мужчина, обладающий телом. На фотографиях во ВКонтакте редко можно было обнаружить девушек, – как правило, все они были похожи друг на друга, единственное, что их отличало, – челка и сапоги разной длины. На стене в соцсетях периодически проскальзывали цитаты или афоризмы из паблика «Психология личности»: хороши те отношения, при которых не надо ставить пароль на телефон; мужчина никогда не отпустит ту, которая ему дорога, и никогда не даст ей уйти, остальное пустые слова; мужчина