– Значит, восток? Хороший выбор, – прокомментировал Странник, когда открыл глаза и перетащил себе на макушку маленькое полотенчико. – Крепкие ноги всем нужны, особенно тебе, чтоб бегалось по деревьям и крышам легче.
Кёко промолчала, надеясь, что Странник тоже немного помолчит. Он так любил это делать тогда, когда не нужно, но, как назло, не тогда, когда ей действительно этого хотелось. Едва она перестала зажиматься там, в углу, расслабила сведённые на спине лопатки, плечи и раскинула руки по краям, как его голос снова пробрался к ней через паровое облако и журчание воды, хлещущей в купальню по бамбуковым желобам:
– А что это за следы у тебя на рёбрах?
Ей пришлось глянуть вниз, сквозь матово-молочную воду, чтобы понять, о каких именно следах он говорит. Спустя секунду после того, как до Кёко дошло, что речь о двух молочно-белых полосах, которые пересекали три нижних ребра слева, до неё дошло и то, что Странник – тот ещё пройдоха. И зрение у него что надо, и ловкость – такое разглядеть да сделать это незаметно. Положения тела в воде ничуть не изменил, головы с камня ничуть не повернул, глаз не открыл, но увидел всё и даже больше.
«Бесстыдный лис!»
На несколько минут Кёко погрузилась в воду по самый нос, как крокодил, и на всякий случай обхватила себя руками и скрестила ноги, прикрыв всё, что можно и нельзя.
– Это от меча Хосокавы, – ответила она неохотно, когда вынырнула. – В детстве мы много дрались, но называли это «тренировками». Я просила показать мне приёмы, которым дедушка его научил, а меня – нет. И он, в общем-то, показывал, не стеснялся…
На самом деле Кёко могла показать Страннику намного больше отметин, чем те жалкие две полоски, которые он увидел: точно такие же и под коленками у неё красовались, и на локтях, и под ключицами, и даже на спине, оттого, что она, не выдерживая ударов, постоянно падала на мелкую гальку. Благовоспитанной девице иметь их на своём теле было равносильно непотребству, даже кегарэ, но вот для оммёдзи то вполне простительно. По крайней мере, если под одеждой, ярко-жёлтой да отвлекающей внимание от всех внешних недостатков. Лицо и шею Кёко с детства берегла, особенно затылок – самое привлекательное место в теле женщины, как утверждала Кагуя-химе, – и пыталась беречь руки, но…
Даже под поверхностью матовой воды порезы от осколков Кусанаги-но цуруги можно было пересчитать все до единого. Глубокие, до сухожилий с мясом, мелкие и розоватые штрихи. Хорошее напоминание об ошибках – и о том, чтобы уметь их себе прощать, но исправлять. Кёко всё больше понимала Ёримасу, годами не прикрывавшего чёлкой лоб с выжженным сёгуном клеймом. Быть может, однажды она даже поймёт и то, почему он о таких вещах, как Тоцука-но цуруги, ей не говорил.
– А на копчике что? – спросил вдруг Странник.
Кёко вскинула сначала голову, а затем и брови.
«Ах, он и туда тоже смотрел, значит! Но как, если я даже не помню, чтобы поворачивалась к нему спиной?!»
– Само в глаза бросилось, – сказал он в своё оправдание совсем неубедительно. Видать, Кёко за время странствий с ним уже научилась предъявлять обвинения без слов, одним взмахом ресниц, когда моргала.
– Как же, – буркнула Кёко, осторожно вытягивая под водой ноги. Из вредности она противилась Страннику и его любопытству несколько минут, но потом всё же рассказала: – Дети с ледяной горки столкнули. Мне было два или три, зима снежная выдалась, у меня тогда ещё не было сестёр, играться потому тоже не с кем было… Пыталась подружиться с теми, кто жил поблизости, детьми красильщика и владельцами ятаев. Меня не очень-то жаловали за мои глаза и род, вот с горки кубарем и спустили. Я на камни налетела, что были под снегом. Все ноги и спину ободрала.
– Ты это помнишь? – спросил Странник, вглядываясь в неё через клубы пара. В этом мареве, душном и молочном, всё казалось сном, и он напоминал её давнюю фантазию, размытый, тусклый силуэт из тех самых детских грёз, в которых Кёко становилась сильной, знаменитой и великой, как он. – То, как тебя толкнули и как ты ударилась.
– Нет, – ответила Кёко. – Только игру помню… Горку и снежки… Маленькая ещё была.
– Откуда тогда знаешь, что случилось?
– Кагуя-химе порой этот случай припоминала, когда я на сестёр жаловалась, мол, они всего-то-навсего волосы мне бобовой пастой измазали, не с высоты толкнули же… И шрам долго заживал, дедушка иногда интересовался, не ноет ли он.
За плеском воды, вдруг забившей не только из спущенных бамбуковых желобов, но и откуда-то из земли – видимо, пришла пора обновлять воду, – Кёко смогла ненадолго скрыться от шёпота своих старых печалей и навязчивых мыслей. Краешком глаза она замечала, как Странник ворочается, то опускается на дно ванны, то забирается обратно на выступ, плещется, позволяя воде его омыть. Кёко же сидела неподвижно, запрокинув голову к выбеленному потолку, и воскрешала в голове смутные воспоминания, как утопала в искрящемся снегу, пока он не перестал быть белым и не стал красным. Удивительно, но она тогда даже не заплакала. И на детей не затаила обиды тоже. Даже униженной, одинокой себя не чувствовала. Может быть, потому что у неё были Аояги с дедушкой или потому что она уже тогда осознавала себя исключительно как оммёдзи. А что это за оммёдзи такой, который плачет из-за других детей, пускай он и сам ещё ребёнок?
– Боль ты тоже не запомнила? – спросил Странник приглушённо, когда Кёко уже решила, что они к этой теме больше не вернутся. Она только покачала головой. – Как странно… Обычно именно боль всегда запоминается. Особенно когда ты маленький, а потому беспомощный, и заставить тебя почувствовать её даже легче, чем рассмешить. Повезло тебе, – Странник вдохнул пар полной грудью, – что ты её не помнишь, эту боль.
На мгновение ей померещилось, что теперь они говорят вовсе не о ней.
«Мне даны только страдания – чужие и свои».
– Кажется, тот кот к тебе неровно дышит, – заговорил внезапно Странник снова, и Кёко передёрнулась, соскользнула от неожиданности с выступа в более глубокую и горячую воду, забарахталась в ней и судорожно обернулась назад, на коридор между витыми колонами, за которыми мелькнули сначала длинные усища с маленькими зелёными глазками, а затем рыжий хвост. – Сначала друг детства, потом сам даймё, теперь бакэнэко… Ты прямо-таки сердцеедка, Кёко!
– Даймё?! Не было у нас ничего с даймё, ты что такое говоришь! – Щёки её налились таким жгучим жаром, что на них можно было бы приготовить