– Из научной библиотеки.
– Ну да, есть там такая… Наделена красотой чёрно-бурой лисы…
– Значит, и вы видите её в этом лисьем обличье… Вы должны… Должны с ней лечь.
– Вы в своём уме?
– Но вы не понимаете, профессор… Только так вы спасётесь. Она ведьма, она исцелит…
– К любым чертям с матерями катитесь! Слышите?!
– Врач из Германии отвёл вам полгода жизни. Я прав?
– Откуда вы знаете? – затрясся Лихошерстов. – Вы читали письмо?
– Нет, конечно.
– Тогда объясните!
– Нечего объяснять, профессор. Нечего слова тратить.
– Кто вы?
– Кто я? А вы разве не узнаёте?
Профессор, не выдержав серого горящего взгляда, еле выговорил:
– Да, кажется, узнаю…
* * *
В пятницу, через два дня после того, как Лихошерстов «лёг с Маргаритой Николавной», ему позвонили из университетской клиники Штутгарта. Врач-немец, извиняясь, сообщил, что при обследовании медперсонал перепутал его анализы с анализами другого пациента и что он, профессор, совершенно здоров.
Мечтатель
Сегодня я мог как-то слишком прозаично скончаться. Угодить, что называется, со сковородки жизни в огонь чистилища. А всё оттого, что по ошибке начал мешать различные виды газа. Хорошо, что успел отрезать воспламенившийся баллон и сбросить с «Мортона» – моего воздушного шара.
Я глядел на гаснущие внизу, под гондолой, полосы белого пламени, пока не почувствовал покалывание в инееоблепленных руках. В гондоле было холодно. Горелки не работали, печка отказала. Пришлось воровать для печки газ от горелок, но температура не поднималась выше минус двадцати, все приборы замёрзли. Но с Божией помощью всё решилось.
– Господи Иисусе Христе, Боже наш, – взывал я смиренно, – стихиями повелеваяй и вся горстию содержаяй… Вся тварь Тебе служит, вся послушают, вся Тебе повинуются. Вся можеши: сего ради вся милуеши, Преблагий Господи. Тако и ныне убо, Владыко, раба Твоего Фёдора моления теплыя приемля, благослови путь его и воздушное шествие, запрещая бурям же и ветрам противным и лодию воздушную целу и невредиму соблюдая… Ты бо еси Спас и Избавитель и всех благих небесных и земных Податель, и Тебе славу возсылаю со Безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом… ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Вдруг закрылись глаза морщинами век, и я, то ли сочинив, то ли вспомнив один цветок жалконький, прошептал:
– Отчего ты такой?
– Не знаю, – ответил цветок.
– А отчего ты на других непохожий?
– Оттого, что мне трудно.
– А как тебя зовут?
– Меня никто не зовёт, – сказал маленький цветок, – я один живу… Я тружусь день и ночь, чтобы жить и не умереть…
Своей рукой я держал разводной ключ, чтоб они не разлучились. И тут рука отпустила ключ, он упал на железную тарелку, произведя шум, отчего я мгновенно проснулся.
– Столько дней в пути, глаза уж сами жмурятся… Как это там говорится? Ах да! Нынче я не буду глаза смежать… Нынче я на свет буду смотреть.
…Горизонт сделался туманно-кефирным.
Ветер, что весь день мытарил мой воздушный шар, теперь улёгся на льды недалёкой Антарктиды. Сам себе я напоминал индейца, покрытого сосульками, будто украшениями. Благо спасал комбинезон для альпинистов, в котором я когда-то восходил на Эверест.
Зашумело. Словно птица захлопала крыльями над головой. Никак не могу привыкнуть к сигналу спутникового телефона.
– Алло! Отец, ты как?
– Нормально. Несу свои воспоминания при себе.
– Послушай, тебя вот-вот накроет холодный фронт из Индийского океана. Будет гроза.
– Ясно, Оскар.
– Отец, пожалуйста, постарайся обогнать этот фронт… А потом двигайся к Австралии.
– Следующий сеанс связи через два часа?
– Да. Будь осторожен!..
Я будто подслушивал сам себя, будто пытался услышать обрывки разговора в соседней комнате: «Надо мной днём всё время должно быть солнце, а ночью – звёзды. Если над шаром нет звёзд или солнца, значит, падаю. А если я спущусь в тучи, то они меня придавят и сбросят в океан… Но нельзя мне упасть и утонуть. Со мной крест, в котором сорок шесть мощей святых… На мощи надо молиться, ими нельзя разбрасываться. Фёдора Конюхова потеряете – не обеднеете, а мощи жалко…»
Небо раскалывалось со страшным грохотом.
Сине-багровые отсветы мелькали то тут, то там.
Цвела гроза.
«Да, не поберечь мне мозолей в такую погоду… И пусть! Если бы я путешествовал не один… а позвал бы, например, сына – было бы тревожнее вдвойне. Это же большой грех – жизнь другого человека опасности подвергать. Всё-таки путешествие – это моя идея, мои расчёты и моя мечта… Мне шестьдесят четыре. Я гляжу глазами, “уже давно приглядевшимися ко всему на свете”… И, кажется, счастлив…»
Снова захлопали крылья над головой.
– Отец! Приём! Ты меня слышишь?
– Слышу тебя хорошо.
– Ты благополучно миновал мыс Доброй Надежды. Поздравляю!
– Спасибо, Оскар!
– Отец, ты над австралийским аэропортом… Нужно тысячу метров для посадки, а у тебя только двести восемьдесят…
– Не уверен… Надвигается ночь…
– Слушай внимательно! Есть риск задеть линии электропередач… Придётся срочно садиться…
* * *
Мой хороший друг Джеймс Кэмерон недавно на дне Марианской впадины снимал кадры для своего нового фильма. А через несколько лет он намеревается высадиться на Марсе, и я ему верю. Он сделает это. Он – мечтатель. Ну а я, после того как облетел Землю за одиннадцать дней, хотел бы погрузиться в желоб Тонга в Тихом океане. А ещё, пожалуй, подняться на воздушном шаре в стратосферу. Да, я тоже мечтатель.
Когда лают лисы
По Эльтону прокатился лисий лай. Илья Ильич Ремесло раскрыл немигающие, без верхних ресниц, глаза и прислушался.
– Опять этот тревожный «юр-юр-юр-яап»… – вздёрнулся Илья Ильич, и кадык на его шее прогулялся вверх-вниз.
Начальник пожарного отряда спетушил голову набок. Руки его нервно шевелились: то теребили бахрому на скатерти, то прятали в карман зажигалку. И тут в памяти отлилось: «Чёрт, пульс у вас скачет, словно на другой день после войны. Не хватает только труб и звона колоколов…»
Ремесло уставился в прокопчённую ночь за окном.
«Что-то произойдёт…»
Щёки Ильи Ильича, давно ставшие твёрдыми, как балык, густо покраснели.
«И уже скоро произойдёт… Я чувствую…»
На станции нехорошо прогудел поезд.
Один оттенок темноты сменился другим.
…Пожар выцвел.
Горб двухэтажного дома исчез, потолочные перекрытия с треском обвалились. Только чадящее чёрное жарево и осталось у Ильи Ильича. Сам он едва успел выскочить из огня. Лишь брюки натянул. Ветер рвал мужчине волосы, но он, кажется, не замечал этого. Красные и потные лица пожарных ещё мелькали то здесь, то там. Впрочем, помочь своему начальнику люди уже не могли.
– Илья Ильич,