Описания не затрудняют восприятие течения сюжета, полотно жизни находит отклик в ищущих душах читателей: «Перед ней на скрине сидел священник. Одеяние облегало его так же, со складками, а пальцами в перстнях он лущил тыквенные семечки с блюда с образочками. Он выслушал пани будто даже с интересом и ответил так же – с притворным жаром:
– Разве могут быть тяжкие грехи у достопочтенной и прекрасной пани?
Рука его опустилась куда-то меж складок, но не своего платья, а чужого. Беата проворно отстранилась, когда рука церковника оказалась в опасной близости к мошне с деньгой, – сколько имеет пани? Священника в Глыбоке никто не любил, но все почитали. Прислали его в тот шальной и чудной год, когда всю капусту градом побило, а на ярмарке белый, как брынза, осел сам себя продавал, и людям требовалось хоть немного покоя, а священнику – одна церковь на два села, чтоб собирать с прихожан вдвое больше.
Звали его по-церковному – Самуилом, а бочонок пуза и масленый взгляд были совсем мирскими. Мальчишки одно время повадились кричать повсюду, коверкать его имя на свой манер: «Чи ты сумний, Сумуiл?» – доводя его до бешеных отблесков в глазах. Не поленился слуга Господа, в каждый двор занес тогда слово Божие, и каждого крикуна дома ждал за кричалки суровый выговор.
Первое, что он сделал – запретил входить в храм в грязной обуви, – чтобы не платить лишнего служкам за уборку. Затем закрыл церковный двор для диких людей из леса, хотя те вели себя тише служек и обуви не имели никакой, тем более грязной, но своим просветленным лесом видом мешали вести проповедь о вечном и благостном».
Герой душевно отражается в мельчайших деталях и чувственных движениях, ярким образом ложится в памяти для понимания повести: «А Бог – это море. Вот оно раскинулось, переменчивое, вчера еще теплое, а сегодня – студеное. Будто руки женщины, сошедшей в зимний погреб, занавешенный колышущимся тканым пологом, а за ним покоится почти мертвое, застывшее в каком-то безнадежном ожидании квашное и посолы, и все это ждет извечно одного дня в году, Великодня, и часа, когда все воскреснет, все грехи будут прощены и каждый любим будет всеми и ни за что. Микош тихо грезил о доме, о летних травах по пояс такого цвета, какого им полагалось быть, о благодатном золоте осенних лип и чистой помыслами белизне снегов. После вспоминал себя прежнего: тогда роста был высокого, с плечами – будто покатыми горными тропками. Поступь была не размашистая, грудь и живот хоть и были мягкими, но не рыхлыми, а полными соками жизни. Глаза блестели зеленым логовом багульника; он вспоминал свои кисти, прежде сильные и вместе с тем такие изящные, что куда до них магнолиеву цвету. Длинные предплечья кто-то однажды назвал стожильными: они заставляли его быть чрезмерно осторожным и внимательным ко всему, к чему он прикасался, чтобы не сломать ненароком.
А сейчас его пальцы не способны были удержать и горстку песка».
Станислав СЕКРЕТОВ
Родился в 1986 году в Москве
«Урал», 2019, № 12
Разговор на окраине
Рецензия. Вячеслав Харченко. Сталинский дом. – «Волга», 2019, № 3–4
Молодые авторы не желают больше почивать на лаврах, останавливаясь на достигнутом. Широта познаний требует выражения, и литературоведение и критика только приоткрывают вес талантов молодежи, позволяют ярко показать обществу то, на что способны нынешние властители дум, вчерашние студенты и школьники. Станислав Секретов отличается оригинальностью, независимостью суждений, находится в стороне от ареопага сегодняшних мнений. В публикации в «Урале» раскрыты подводные камни журнального варианта одной повести.
Вступление подробно и доходчиво вводит в тему: «Добрые знакомые Вячеслава Харченко говорят, что с ним нужно держать ухо востро: поделишься в дружеской беседе какой-нибудь пришедшейся к слову историей из собственной жизни – глядь, через несколько месяцев в хорошем литературном журнале выходит очередной его хороший рассказ с той самой личной историей, положенной в основу. Памятуя об этом, сразу веришь, что все персонажи его повести в рассказах «Сталинский дом» – не случайный набор колоритных фигур, а самые что ни на есть реальные соседи самого что ни на есть реального Вячеслава Харченко по самому что ни на есть реальному дому со счастливым номером 13, расположенному на проспекте 40 лет Октября в московском районе Люблино.
Люблино, в котором происходит действие повести, – один из районов на юго-востоке столицы. Далеко не самый богатый, далеко не самый благополучный, далеко не самый экологически чистый. Раньше бы его однозначно назвали рабочей окраиной. В былые десятилетия в окрестностях действовало несколько крупных заводов, значительную часть района занимала Люблинская станция аэрации с полями орошения, куда стекались сточные воды с юго-востока Москвы. В 1990-х и 2000-х бывшие поля орошения застроили многоэтажками, в старой же части района сохранились сталинские и хрущевские пятиэтажки, большинство из которых попали в программу реновации ветхого жилья и теперь планируются к сносу в ближайшие годы».
Эмоционально и образно рассматриваются особенности материала: «Харченко создает портретную галерею, в которой кого только нет! Автор пишет обо всех этих людях с какой-то щемящей нежностью – он всех их искренне любит и заранее прощает возможные недостатки. Все простые, по-шукшински чудаковатые – но свои, родные люди, от которых никуда не хочется переезжать. Ощущение, будто попал в советское кино – самый правильный на свете двор, где все знают, как зовут дворовую кошку и местного участкового, где из окна несутся записи Булата Окуджавы и где рядом обязательно есть голубятня. Думается, люди, выступающие против реновации, в первую очередь боятся совсем не того, что на месте их дома появится чудовищная тридцатиэтажка. Они боятся потерять ту самую трогательную дворовую атмосферу».
Оперируя аналитическими выкладками, Станислав Секретов приводит обоснованные аналогии: «Смешное Харченко находит даже в обыденном, не предполагающем улыбки. В новелле «Бассейн» изменение названия ближайшей к дому троллейбусной остановки вызывает у рассказчика тревогу, а его размышления по поводу столь радикальной перемены вызывают у читателя смех. Не зря в самом начале «Бассейна» проскальзывает фамилия Зощенко – его традициям Харченко верен. Можно упомянуть еще и Хармса с обэриутами, имена которых упоминали критики, анализировавшие прежние произведения писателя. Как и предшественники, Харченко чутко улавливает наш житейский абсурд и активно использует его в своей прозе».
Критик строго подходит к выработке выводов о рассказах