С зимой повенчанному, с ее водой.
Тебе там нравится? Там хорошо?
Зачем ушел ты? – Я не ушел.
Вот длится солнца горячий круг,
Вот длится сердце – тук-тук.
Я шлю за море, за много верст,
Немного света, улыбки горсть,
Щепотку взгляда, ломоть руки —
Тебе, стоящему у той реки.
Я убаюкаю, уберегу
Твое стояние на берегу.
«Как такое с тобой могло случиться —…»
Как такое с тобой могло случиться —
Слово недоброе, сердце, судьба, ключица?
Слышишь мой тихий голос, молитвой полный?
Ты теперь только то, о чем я помню,
То, что трогала, грела, кутала в одеяло,
Соединяла с собой, от себя отделяла,
Прятала ото всех в стихотворной речи,
Не отпускала, но отпустила в вечность.
«Был мне раньше пречистый пруд…»
Был мне раньше пречистый пруд
По колено, теперь – по грудь,
Там отныне другие пьют.
Не ходи туда, сил не трать
На ночь глядя или с утра,
Это я тебе – как сестра…
Эх, да что там с сестры-то брать! —
Я тебе – настоящий брат.
Вот уже столько лет подряд
Время с нами и так, и тик.
Льется небо за воротник,
Ты мне шлешь журавлиный клик,
Я в ответ кликну мышью, лишь
Я одна слышу эту тишь,
Когда ты, не касаясь крыш…
«Взвали на плечи грузное вчера…»
Взвали на плечи грузное вчера,
Пусть запирает первый гололед
Твои следы, жужжит внутри пчела
И производит стихотворный мед.
Ложись всей тяжкой грустью на кровать,
Без снов и снега наступает год,
А все и впрямь – трава, трава, трава,
Так набивай кириллицею рот,
Спеши сказать «люблю» и «навсегда»,
Назвать все вещи, полные красот.
Пусть обитает водная среда
В стихах про слово, что уже вот-вот.
«Если ты спросишь о том, что я знаю о феврале —…»
Если ты спросишь о том, что я знаю о феврале —
Комната, книжная полка, чай на столе.
Знаю, как студит, кружится, хрустит, рассыпается снег,
Мысль переходит в явь, затеваясь во сне.
Пару слов подберешь и бросаешь на произвол
Русской речи, с деревом спорит ствол.
Только войдешь – привет и пора идти —
Ночь проглотила ломоть циферблата от двух до пяти.
Дальше – лишь тишина, не сдвинуть с места.
И хорошо, никому не друг, никому не-веста.
«Надвинь на брови северные сны…»
Надвинь на брови северные сны,
Чтоб схорониться от других увечий,
Так много раз дожил ты до весны
Пред тем, как навсегда в сугроб улечься.
Среди заполонивших сны картин
Что было, не было на самом деле?
Слоняешься по комнате один,
Никто тебе кровати не постелет,
Не улыбнется и лица овал
Не повернет, не позовет обедать.
Всех тех, кого когда-то целовал,
Ты предал.
«Нет теперь никого вокруг…»
Нет теперь никого вокруг,
Кто бы твой залечил недуг,
Тот, с кем в воду, огонь, по ком
Слезы льешь. За семь верст пешком
Не ходи за ним, эй, постой.
Отведи себя в дом пустой,
Ты теперь всему голова,
Вынимай из тела слова,
Строй их в долгий, короткий ряд,
Пусть они с тобой говорят.
«Взаперти от болез-невзгод…»
Взаперти от болез-невзгод
В своей комнате тычет в «Ворд» —
Каждый сам себе жив и мертв,
Каждый сам себе – кот.
Скажет слово и вложит в уши,
Жжет глаголом и сам же тушит,
Сам себе наливает в кружки,
Каждый сам себе – Пушкин.
«И вот на целом свете никому…»
И вот на целом свете никому
Ни друг, ни брат, родной земле – не пахарь.
Ты горько пьешь, поскольку жизнь – не сахар,
И тратишь свои дни по одному —
На месяцы, на зимы и на годы.
В промозглой темноте кому угодно
Ты говоришь, и речь твоя не врет,
Когда слова не попадают в рот.
Фарид Нагим
Фарид Нагим родился в 1970 году в селе Буранном Оренбургской области. Работал грузчиком, слесарем механосборочных работ, журналистом. Служил в Советской армии, окончил Литературный институт. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Дружба народов», «Октябрь». Автор романов «Танжер» и «Земные одежды». Лауреат премий «Москва – Пенне», «Русский Декамерон», журнала «Дружба народов» и премии Ивана Петровича Белкина. Пьесы шли в театрах Германии, Швейцарии и Польши. Живет в Москве.
Все есть, и никого нет
Повесть
Вечер. Туман. Море еле освещено. Самый свет далеко-далеко. Изредка кричат чайки, словно бы хохочут, потерянно, с истеричной гомосексуальной интонацией.
– А вы, простите, кем доводитесь умершему? – вдруг приблизилась соседка, обдала таким же, как и сама, постаревшим и каким-то бесполым парфюмом.
– Так, приятельствовали.
– Обратите внимание, барышня рядом с Круковякиным – любовница покойного, – не удержалась старуха. – На двадцать лет моложе! Даже не скрывает публичность связи. И деньги, говорят, пропали.
На том краю стола звонко постучали вилкой по бутылке:
– Теперь уже можно сказать, что Виктор Борисович – великий русский писатель!
– А ведь сын городской алкашни, – снова прошептала старуха. – Дырки