Но Чаша, свет, струящийся в ночи,
Его прямоходящие лучи…
Занявшийся сиянием перегной,
Себя я в этой бездне разместил,
Идя сквозь виноградник Твой больной
И видя сны, где снег со дна могил
Еще блестит под северной луной.
Варсонофьевский переулок, 7/9
– А ну вставай, соколики, пора!
На пять минут – работы в гараже,
И вот уже вывозят со двора
В грузовике лежащих неглиже
Соколиков. И мажется икра
На масло, крем-брюле и бланманже
Тебе приносят к чаю, кобура,
Сынку на радость, только – вот те на
Уже другая партия сидит
На корточках. Нет, партия одна,
И помнят все партийцы: враг – не спит.
Июнь. И рио-рита из окна
Тем громче, чем от гари тяжелей:
Висит, мешаясь с пухом тополей,
Она по всей столице, эта гарь.
Но рассуди, дрожащая ты тварь,
Какой в том прок? Гребущим всех подряд,
До лампочки, горят ли, не горят
В буржуйке бумаженции твои.
Подпишешь все, как миленький, а там
Удобришь сам культурные слои,
Свезут ли на Донской к истопникам
Тебя, мой друг, в Нарыме ли каком
Потрудишься и сам истопником.
Не дремлет враг. И хрупок, неглубок,
Не разберу, от водки ли мой сон,
От ремесла ли нашего, милок.
Льешь литрами, считай, одеколон,
А все корит, все дуется жена,
Мол, пахнешь кровью, как с тобою спать,
Как жить с тобою? Знать, повреждена
Умом-то, голубица, но – как знать…
Прям, леди Макбет. Впрочем, не про то,
Я, кажется, хотел тебе сказать.
Сочится кровохлебкой решето
Отцеживая нас – и вас, и нас:
И я, и ты, и этот конь в пальто —
Под Богом ходим, да-с… Неровен час,
Подкатят и за мной, впихнут в авто
И Ваньку не валяй – за что, за что…
А враг – он бдит, повсюду он внедрен,
Он в каждом, враг! И хлещет кровоток
И рукоплещет зал, приговорен
Как все мы. И какой извлечь урок?
Шекспир сказал: распалась связь времен.
И не связать концов ее, браток.
Васильев
А кровь, как ни бели ее с утра,
Сквозь известь, чем прозрачней, тем видней
Подследственным: тому – на севера,
Ну, а тебе – тебе в страну теней,
Не к волчьим изумрудам, сибиряк,
Есенинской листвы ненужный ком.
Сгребли тебя – забудь о северах:
Подвал и крематорий на Донском.
На раз-два-три хребты ломают здесь,
Окурки гасят в яблоках глазных.
Какие снегири? Ты вышел весь,
С крючка из мозга вырванной блесны
Весь вытек на рубаху в петухах.
Промчались грезы, гаснут колера,
И ты, как все, не медом здесь пропах.
– Охрана! Выносите гусляра.
Роняет лепестки югорский мак,
Со шконки слепошарый богомол
Во мрак вперяясь, тянешься во мрак
Седой, как лунь, скуластый, как монгол,
И там, во тьме, не кум, не фраера —
Спит теремок, не низок, не высок,
И золотарник золотом истек,
Блестит жемчужный хрящик осетра,
Не тюрьмы там, а юрты, солнцепек,
Там снег на полушалок твой, сестра,
Летит, напоминая Вифлеем,
И только карандашик послюни
Текут стихи – последние огни
Вдоль пристани, но кто мы и зачем?
С овцы паршивой шерсти рыжий клок
И тот не нужен им. Жирует хам,
А наш, дружок, окончен файв-о-клок,
И переоборудованный храм,
Дымит, словно мартеновская печь,
И всюду напоказ отцовский срам,
И не костьми, но пеплом нам полечь —
Там, на Донском, орел степной, сиречь
Казак, биологический отброс,
Бряцающий на лире друг степей,
Орлов, парящих по небу вразброс,
И недруг – сапогов и портупей.
Обол Харону – сталинский пятак —
Паромщику косматому обол,
А то, глядишь, посмотрит и за так
Перевезет: ведь гол ты как сокол,
Сам бывший плотогоном как-никак.
Под звездным частоколом санный путь
И, как нигде, огромная луна,
И женщина: Елена ли она,
Наталья ли? И звезды, словно ртуть,
Текут по чуду в перьях, и полна
Жар-птиц, чьи позабылись имена,
Коробочка твоя, югорский мак,
И, по ветру развеянный подзол,
Плывешь, таращась бельмами, во мрак,
И ад, поди, не горшее из зол.
Лубянку, невостребованный прах,
Припомни. И как там, на северах,
Как в Салехарде, мглистый окоем
Займется беглым перистым огнем.
Примечание: Салехард – последняя командировка Павла Васильева, и именно там, в лагерях заполярья, он мечтал окончить свои дни, сидя во внутренней тюрьме на Лубянке и глядя сквозь решетку на снег и снегирей:
«Снегири взлетают, красногруды. / Скоро, скоро на беду мою / Я увижу волчьи изумруды / В нелюдимом северном краю». Не пришлось. На волю передавали, что видели двадцатисемилетнего поэта, самого могучего из русских поэтов того времени, совсем седым, с выжженным папиросой следователя глазом и сломанным позвоночником, так что, по-видимому, в расстрельный подвал его пришлось тащить волоком. Сожжен в приспособленном под крематорий для «врагов народа» храме преподобного Серафима Саровского на территории нового кладбища Донского монастыря, пепел ссыпан в могилу невостребованных прахов.
Дорога на Старый Надым
Здесь шпалы облаками затекли
И нет границы неба и земли —
Одна лишь пустошь ягельного сна
И из пустого все не перельет
В порожнее курящегося льна,
Круговращаясь, птичий перелет.
За нитью нить слоится он, как бинт,
Сновидцами, глядящими сквозь лед,
Мытарств непроходимый лабиринт.
А наяву – под ношей облаков —
Желтеет насыпь, ночь белым-бела,
Нема, светла как девичий альков.