– Да, но вам не обязательно идти прямо сейчас. Останьтесь еще на минутку. Джордж, как звали того малого, что на днях пытался нас задирать?
– Тереза! – яростно ревел старый Рогаум. – Если ты сейчас же не придешь – пожалеешь! Ты у меня увидишь!
– Мне нужно идти, – повторяла Тереза и делала слабую попытку высвободиться. – Разве вы не слышите? Не удерживайте меня. Мне пора.
– О, как можно быть такой трусихой? Вам вовсе не нужно идти. Ничего он с вами не сделает. Мой старик тоже всегда так кричал. Только пару лет как перестал. Пускай себе шумит! Ах, малышка, какие же у вас прелестные глазки! Такие голубые! А ваш ротик…
– Перестаньте! Слышите? – мягко возражала Тереза, когда он проворно обхватывал ее за талию и притягивал к себе в попытке поцеловать, подчас тщетной, но порой успешной.
Как правило, ей удавалось втиснуть локоть между своим и его лицом, но и тогда он ухитрялся коснуться губами ее уха, щеки или шеи, а иногда и губ, пухлых и теплых, прежде чем она успевала набраться сил и решимости, чтобы его оттолкнуть и вырваться. Тогда она с притворной суровостью отчитывала его или убегала.
– Я никогда больше не заговорю с вами, если вы будете так себя вести. Отец не разрешает мне целоваться с мальчиками!
Пристыженная, Тереза бежала прочь, пряча улыбку, а он смотрел ей вслед или же, если она медлила, изображал гнев или даже негодование.
– Да бросьте! Неужто вы и вправду такая пугливая? Разве я вам не нравлюсь? Да что на вас нашло, ей-богу? Эй!
А тем временем их спутники, Джордж Гуджон и Миртл Кенрихан, любезничали или разыгрывали похожую сценку в сотне футов выше по улице, а то и вблизи. Однако грозный хриплый рев старого Рогаума набирал силу, Терезу охватывало смущение и страх, и она спешила вернуться домой. Часто Олмертинг с Гуджоном и Миртл Кенрихан шли с ней до угла чуть ли не на глазах у старого мясника.
– Пусть себе зовет, – настойчиво уговаривал девушку молодой Олмертинг, сжимая на прощание ее белые нежные пальцы, отчего Терезу бросало в дрожь.
– О нет, – взволнованно задыхалась она. – Я не могу.
– Что ж, тогда идите, – отвечал он, резко поворачивался на каблуках и шагал прочь, а Терезе оставалось только гадать, не оттолкнула ли она его навсегда. Затем она торопливо бежала к отцовскому дому.
– Я должен часами тебя звать, пока ты шатаешься по улицам? – гневно гремел старик Рогаум, мешая немецкие слова с английскими, и хлопал дочь мясистой ручищей пониже спины. – Вот тебе, получай! Почему не идешь, когда я зову? Живо в дом. Я тебе покажу. Попробуй еще хоть раз прийти в этот час, и мы увидим, кто в доме хозяин, так и знай! Если завтра придешь хоть на минуту позже десяти, ты у меня дождешься. Я запру дверь, и в дом ты не войдешь. Попомни мои слова! Останешься за порогом, за порогом! – И он свирепо провожал глазами удаляющуюся фигуру дочери.
Бывало, Тереза жалобно хныкала, бывало, плакала или угрюмо молчала. Она почти ненавидела отца за жестокость. «Грубый толстый дикарь», – ворчала она про себя. Ей так хотелось погулять по светлым оживленным улицам! Отец старый и тучный, уже в десять его тянет спать, но он думает, будто и все остальные должны отправляться в постель так рано. А за стенами дома было темное небо, усыпанное звездами, уличные фонари, автомобили, звон и смех иной, высшей жизни!
«Ох!» – вздыхала она, уже раздетая, и забиралась в свою аккуратно застеленную узкую кровать. Подумать только, что придется жить так до конца своих дней! Однако старый Рогаум был обозлен и настроен весьма решительно. Не то чтобы он подозревал, будто его Тереза попала в дурную компанию, скорее ему хотелось предотвратить подобную возможность. Район этот никак нельзя было назвать спокойным. Вокруг полно было отчаянных молодчиков. Он хотел, чтобы Тереза выбрала себе какого-нибудь славного серьезного юношу из тех немцев, которых подчас встречали они с женой то здесь, то там, – в лютеранской церкви, к примеру. А иначе ей вовсе не следовало выходить замуж. Отец считал, что она просто прогуливается от дверей его лавки до дома Кенриханов и обратно. Разве не так говорила ему жена? Если бы старый Рогаум задумался, куда могли занести его дочь резвые ноги, или заметил, что поблизости околачивается этот бойкий красавчик Олмертинг, вот тогда пришел бы в ярость. Пока же особого беспокойства он не испытывал.
Так и шло из вечера в вечер, и много было этих вечеров. Иногда Тереза приходила вовремя, иногда нет, но все чаще Конни Олмертинг убеждал ее задержаться своим «успокойтесь» и покупал ей мороженое. Они не выходили за пределы тесного квартала и ближайших закоулков, медленно прохаживались по тротуару, поворачивали в боковые улочки и, обойдя несколько домов, шли в обратную сторону, пока не становилось слишком поздно. Тогда провинившаяся Тереза спешила домой, и угрозы звучали вновь. Молодой Олмертинг не раз пытался уговорить ее отправиться на пикник или на загородную прогулку, предлагал всевозможные развлечения, но в ее возрасте нельзя было и помыслить о таком, по крайней мере с ним. Тереза знала, что отец никогда не согласился бы отпустить ее, и не смела даже заикнуться об этом, а уж о том, чтобы сбежать тайком, и говорить было нечего. Стоило ей немного постоять с Олмертингом на углу соседнего переулка, одного этого было довольно, чтобы отец строго ее отчитал, наградил тумаками и пригрозил, что в следующий раз вовсе не впустит в дом.
Тереза искренне старалась слушаться, но однажды светлым вечером в конце июня время пролетело слишком быстро. Луна светила так ярко, а ветерок был особенно нежен. Даже на этой пыльной улице в воздухе чувствовалось приближение лета[1]. Тереза в свеженакрахмаленном белом летнем платье медленно прогуливалась туда и обратно по улице вместе с Миртл, когда, как обычно, они повстречали Олмертинга и Гуджона. Уже настало десять часов, и послышались размеренные окрики.
– Эй, подождите минутку, – сказал Конни. – Постойте. Он не запрет перед вами дверь.
– Нет, запрет, – возразила Тереза. – Вы его не знаете.
– Ну что ж, если запрет, возвращайтесь ко мне. Я позабочусь о вас. Я буду здесь. Но он такого не сделает. Если вы немного задержитесь, отец вас впустит, будьте спокойны. Мой старик тоже пытался проделать со мной такую штуку, но ничего у него не вышло. Я не ночевал дома, и в конце концов он все же меня впустил.