На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах.
Без такого чудного гоголевского добавления меню неполновесно (!).
Но… Рестораном дело не кончается. Впереди (у Онегина? у Пушкина? у комментатора?)… балет.
Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).
С 18-й и до самой 21-й строфы Онегин вообще выпал… Мистика. Непонятно, чей это распорядок жизни. Пушкина, комментатора или все-таки Онегина. Всех троих. Целая компания! И только в 21-й строфе «Онегин входит». Здорово! В 21-й входит, в 22-й опять выходит.
Всё хлопает. Онегин входит,
(курсив мой. – М. К.)
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеяньи взглянул,
Отворотился – и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
(С Дидло начался русский профессиональный балет.)
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони —
А уж Онегин вышел вон;
(курсив мой. – М. К.)
Домой одеться едет он.
23-я строфа – Европейское сообщество XIX века. Россия была его частью. Да еще какой! Неизбывный пушкинский юмор и важная историческая информация! В конце строфы еще больше шокирующей информации!
Все, что описано (и французский, и латынь, и Смит, и наука любви), – все Онегин освоил до «осьмнадцати лет». Перед нами сверхчеловек! Но и здесь цензура пропустила строки о том, как происходит экономический обмен Европы с Россией!
Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, —
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.
И вот теперь делаю остановку и задаю вопрос: кто из них Онегин? И вижу первоначальный замысел Пушкина. Я практически убежден в том, что в первой главе Онегин – собирательный образ. Здесь и сам Пушкин, и друзья из его круга. Каждый узнает себя! Один спит до полудня, другой изучает Смита, третий читает «Науку любви» и осваивает ее на практике, абсолютнейший сверхдонжуан, четвертый постоянно на балах, маскарадах и в театрах, пятый в совершенстве изучает французский, овладевает латынью, шестой проводит часы за косметикой и гигиеной (ногти, зубы, духи и т. д.), седьмой – «второй Чадаев», восьмой – специалист по интерьеру, девятый не мог отличить ямба от хорея, десятый… «Он три часа по крайней мере / Пред зеркалами проводил». Следующий – специалист в области моды. Голова не закружилась? За ним – великий танцор на балах и маскарадах! Не любитель, а профессионал. Итак, сколько часов в сутках у Евгения Онегина? Полный сюрреализм! Спасительная мысль одна. Осмелюсь ее высказать вслух (а сколько мне еще предстоит осмеливаться!!!).
Мне совершенно понятно, что в дальнейшем развитии романа участвует совсем ДРУГОЙ ЧЕЛОВЕК!!!
В 29-й строфе в этот безумный МАСКАРАД включается озорной автор (теперь ТОЧНО ПУШКИН) и… предупреждает всех причастных к действиям… коллективного Онегина? Нет! К своим, пушкинским.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.
30–34-я строфы – поэма в поэме (или роман в романе). Автобиографическое. Об этом писали десятки (если не сотни) пушкинистов. Но к роману в стихах и к его герою это практически не имеет отношения. Целая история от восторга до разочарования. Но – как в музыке полифония. Можно понять, почему обновленный (сельский) Онегин не воспримет Татьяну всерьез. Это вроде бы не о нем. Но… весьма хитрым образом и о нем. И это феноменально!!! Пушкин – великий полифонический музыкант! И еще… он, как Моцарт, владеет трехчастной формой в совершенстве. После описания всех балов-маскарадов-карнавалов-театров-экономик-языков, любовных утех-одежд-косметик, после всего расширяющегося пространства, буквально космоса… Как в «Солярисе» у Тарковского: возвращение к истокам, домой. Крис – в дом детства, а Онегин – к умирающему (и умершему) дядюшке. Крис – в отчий дом. А коллективный Онегин индивидуализируется и оказывается в деревне. И об этом уже другой рассказ.
Правда, в 35-й строфе опять важная информация для тех, кто пытается составить распорядок дня Онегина. Под утро, когда Петербург просыпается, он едет домой спать.
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,