За что страдальцем кончил он
(Овидий за фривольную «Науку любви». – М. К.)
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
(Правда, Овидий был в нынешней Румынии, но это то же самое, тот же язык, та же культура.)
Теперь ясно. Пушкин и Овидий были сосланы в одну и ту же страну. И тот и другой постигли «науку страсти нежной». Разные века, даже тысячелетия… Это тоже цензурный брак. Такое пропустить! (Все-таки хорошо, что и в цензуре попадается немало глупых, а может быть, наоборот, умных людей.) Пропустили!!!
Если у моего читателя лопнуло терпение, то предупреждаю, что чуть ниже раскрою причину и вывод столь подробного исследования об Онегине.
Дальше – не столь детально. Но не могу не заострить ваше внимание на этой мысли Шатобриана (из девятой строфы), она имеет отношение к трем остальным персонажам квартета:
Любви нас не природа учит,
А первый пакостный роман —
Мы алчем жизнь узнать заране
И узнаем ее в романе.
(Уже привкус Татьяны!)
Здесь Шатобриан говорит о вреде классической литературы: «Мы алчем жизнь узнать заране / И узнаем ее в романе». (Ха-ха!)
Вот вам и Татьяна с ее чтением, и Ленский с его Кантом и стихами («Так он писал темно и вяло»).
10-я и 11-я строфы предлагаю внимательно прочитать, и не раз. Здесь любовный опыт Овидия и Пушкина в маске Онегина. Пушкин увлекся не на шутку.
X
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
XI
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
Вот он, гениальный пушкинский опыт, классический психоанализ поведения донжуана! Беспроигрышное поведение, цель которого – обольщение. И к тому же своеобразный конспект «Науки любви».
Эти строфы вместе с 12-й и 13-й пропустила цензура. А ведь ай-яй-яй…
А вот предтеча «Человеческой комедии» Бальзака. Или чем не «Милый друг» Мопассана!
XII
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
XIII
Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смятенный
Начать краснея разговор,
Пленять неопытностью нежной
И верностью… надежной
Любви, которой в мире нет,
И пылкостью невинных лет.
Как он умел с любою дамой
О платонизме рассуждать
И в куклы с дурочкой играть,
И вдруг нежданной эпиграммой
Ее смутить и наконец
Сорвать торжественный венец.
Действительно! Целая наука! Учебник по соблазнению. А если современники Пушкина по его наводке прочтут роман о Фобласе – герое некогда знаменитого романа Жана-Батиста Луве де Кувре «Любовные похождения кавалера де Фобласа», то можно считать, что курс «науки страсти нежной» завершен. Впрочем, во времена Пушкина этот глупейший роман о похождениях кавалера де Фобласа был более чем популярен.
А вся 14-я строфа – блестящая ассоциация-предупреждение. Притча. Но и верх цинизма. И инструкция.
Так резвый баловень служанки,
Амбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идет, идет,
Полузажмурясь, подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Готовит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
Так хищный волк, томясь от глада,
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов
Вокруг неопытного стада;
Все спит, и вдруг свирепый вор
Ягненка мчит в дремучий бор.
15-я строфа вносит еще большую неразбериху в расписание Онегина. Весь вечер расписан. Три часа с утра перед зеркалом, бесконечные амуры. А когда французский, когда латынь? Когда читать Смита? Прогулка по бульвару до обеда. Обед.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
Строфа 16-я еще больше усложняет расписание. Ресторан Talon. Здесь Пушкин так увлекается собственными впечатлениями, что на время вообще забывает о своем герое. Или сливается с ним.
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» – раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.