— Нет, молодой человек. — произнес вместо Шипова, незнакомец, сидящий в кресле губернатора. — Сергей Павлович не арестован. Вам не стоит волноваться.
— Честь имею, — кивнул ему юноша и щелкнул по-армейски каблуками, — Лев Николаевич Толстой.
— Леонтий Васильевич Дубельт. — произнес этот мужчина с мягкой улыбкой, явно ожидая реакции.
Пауза затягивалась. Лев же был невозмутим. Он пытался вспомнить — кто это, но… память его явно подводила в этом вопросе.
И вмешался Шипов:
— Леонтий Васильевич управляющий третьим отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, начальник штаба корпуса жандармов и генерал-майор.
— Благодарю, — кивнул Дубельт губернатору. — Вы, молодой человек, разве не слышали обо мне?
— К сожалению, нет. Я еще очень юн и многого не знаю. Покорнейше прошу меня простить, но чинов у меня тоже нет. Я даже по университету в силу возраста не утвержден адъюнктом. Хотя и тружусь при физическом кабинете, проводя исследования и опыты.
— О, не стоит о том переживать. Какие ваши годы? К тому же нашей беседе отсутствие у вас чинов никак не повредит, — произнес Леонтий Васильевич с максимально доброжелательным видом.
А взгляд оставался холодным и цепким.
Впрочем, Лев смотрел на него таким же. Он, конечно, особистом не был, но кое-чего нахватался, когда курировал некоторые совершенно секретные объекты.
— Рад слышал. Это, наверное, вы вызвали меня от имени Сергея Павловича?
— Вы догадливы. Я не хотел бы придавать огласке нашу встречу. Сами понимаете — мое ведомство не любят.
— Что достаточно странно. Вы же защищаете державу от дураков и предателей.
— Неожиданно слышать такое. — улыбнулся Дубельт, вполне, кстати, искренне. — Но мы здесь вынуждены сейчас обсуждать совсем иные вопросы.
— Тогда давайте к делу. Я признать, очень устал и буквально валюсь с ног.
— Вы знакомы с Лебяжкиным Виссарионом Прокофьевичем?
— Был знаком. Мне уже сообщили, что он отошел в лучший мир. Раньше он работал на меня и был моим поверенным в делах. После того, как он меня обокрал, я уволил его. Последний раз видел, когда он возвращал мне украденное. Я пообещал не обращаться в полицию, если он все вернет. И он охотно пошел мне навстречу. Все вернул, после чего удалился, и я его больше не видел.
— Вы не находили его вид странным при последней встрече?
— Он был словно одержим и чем-то перепуган.
— При нем нашли вот такой пенал, — произнес он, снимая платок с изделия. — Что вы о нем можете сказать?
— Я много у кого такие видел в Казани. У самого с десяток разных. Вероятно, его не минула сия мода и он себе завел такой же.
— И все?
— Да. Леонтий Васильевич, простите меня великодушно, но я ни за что не поверю, что человек такого ранга прибыл в Казань ради расследования обстоятельств смерти одного вороватого стряпчего. К тому же мне говорили, что преставился он прилюдно и смерть была вполне естественна.
— Он был чрезвычайно напуган.
— Совесть заела. — пожал плечами граф.
— А вы остряк, — усмехнулся Дубельт и достав листок, поинтересовался: — Вам знаком этот рисунок?
— Да. Его сделал я. Анна Евграфовне требовалось что-то особенное для Марии Николаевна, вот и попробовал изобразить. Понятие не имею, как это дальше использовали. Я вручил этот листок покойному Виссариону Прокофьевичу и на этом все.
— И вы так спокойно об этом говорите? — удивленно выгнул он бровь.
— Леонтий Васильевич, а зачем лгать? Тем более в вопросах, которые легко проверяются. Это же смешно.
— Действительно, — усмехнулся он. — Николай Павлович был… потрясен вашим талантом. И даже помышлял отправить вас раскрашивать заборы на какую-нибудь дальнюю каторгу.
— Понимаю и не осуждаю. — серьезно произнес Лев Николаевич. — Я и сам много раз пожалел, что связался с бабами. Хотел им сделать как лучше, но… — он махнул рукой. — Ладно, все это пустое. Признаю свою вину, меру, степень, глубину и прошу меня направить на ближайшую войну, но желательно в июле, и желательно в Крыму. — выдал он с совершенно невозмутимым видом фрагмент из Сказа про Федота стрельца.
Дубельт пару раз моргнул удивленно, а потом расхохотался.
— Складно! Только не говорите мне, что вы еще и стихи пишите.
— Надеюсь, что нет.
— Надеетесь? — расплылся он в широкой улыбке.
— Так поэты же все пропойцы и гуляки. А у меня на эти шалости капиталов попросту нет.
— Когда и кого это останавливало? — хохотнул Шипов.
— Я серьезно, Леонтий Васильевич. Готов понести наказание. Только избавьте меня от этих несносных особ. Мне порой кажется, что старинные обычаи Домостроя были не просто так придуманы. А тут… я скоро или с ума сойду с ними, или по миру пойду. Столько уже всего им сделал, а в ответ только ворчание и раздражение… им все мало и мало. А взамен я не получил ни одной копейки.
Дубельт посмотрел на губернатора, но тот лишь развел руками, а потом спросил:
— Лев Николаевич, вам же вернули украденное. Там точно несколько тысяч. А вы в карты не играете и долгов не имеете. Да и по актрисам да певичкам не гуляете. На что вам деньги?
— Действительно, Лев Николаевич. Для чего? — поддержал его Дубельт.
— У меня планы-ураганы, как и свойственно молодым натурам. Алексей Крупеников выделил денег на плотину и агрегаты заводика селитряного на Киндерка. Архиепископ Владимир нашел средства на паровые машины еще одного селитряного заводика. Но на этом я останавливаться не хочу. В мыслях и иные производства ладить да ставить.
— Тут? В этой глуши? — удивился управляющий третьего отделения.
— Да, Леонтий Васильевич.
— Здесь сложно найти рабочих и инженеров. Трудно что-то привезти и вывезти. Ради чего? Почему именно тут?
— Отечественная война показала, что враг может и до Москвы дойти. Ежели сильный. Поэтому я не считаю разумным жизненно важные для страны производства ставить в полосе вероятного поражения. По моим мыслям все земли западнее Днепра и Двины — суть предполье. Там нельзя держать ничего кроме сельского хозяйства и мелкого ремесленничества. Далее, до Москвы — полоса угрозы, где можно только второстепенные заводы с фабриками иметь, которые не жалко и потерять. А здесь, в Поволжье — лучшее место для наиболее ценного. Сами видите — водный путь все связывает воедино. Есть свои