— Прекрасная погода, не правда ли? — произнес на изумительно чистом французском языке франтовато одетый мужчина, присаживаясь на лавочку рядом с Александром Ивановичем.
Он был в своем репертуаре.
Внезапно, словно из откуда-то выныривал и присаживался рядом, а потом словно случайно заговаривая. И никогда — сразу. Битый час обычно приходилось гулять, чтобы он объявился. А иной раз и три-четыре к ряду.
Если бы Герцен что-то в этом разумел, то догадался бы, что этот человек внимательно следил за Александром Ивановичем и теми людьми, которые его окружают. Как они смотрят. Как себя ведут. Он опасался, что кто-то из сотрудников Третьего отделения или полиции за ним приглядывает.
Слежку порой устанавливали в эти годы. Но обычно весьма топорную. Из-за чего она достаточно легко выявлялась внешним наблюдением за объектом…
— Пожалуй, — ответил Герцен, настроение которого, и без того далекое от радужного, испортилось окончательно при появлении этого человека.
— Вижу, вы мне не рады. Отчего же?
— Отчего же? Нет. Я просто скверно себя чувствую.
— Надеюсь, не чахотка?
— Просто хандра.
— Тогда я вас постараюсь надолго не занимать. С такими недугами лучше справляться самостоятельно и в одиночестве.
— Вы думаете?
— Сталкивался… Все люди, порою, с ней сталкиваются.
— Вы принесли деньги?
— Разумеется, — произнес этот гость, похлопав свой несессер, поставленный аккуратно между ним и Герценом. Так, чтобы вставая, можно было его забыть, и никто бы не придал этому значение.
— Как обычно?
— В этот раз меньше. Вами недовольны. Ваша статья о Казани вызвала немало раздражения.
— А что с ней не так?
— Вы выставили этого проходимца Лобачевского едва ли не как героя и мученика за науку. Как так можно?
— Почему проходимся? Остроградский раскаялся и помирился с ним, да и Гаусс хвалит.
— Хвалит… — покачал головой анонимный франт. — Вы разве не в курсе, что Лобачевский, в сущности, украл у Гаусса его исследования? А добродушный старик попросту выжил из ума, восторгаясь делами этого проходимца.
— Никогда о подобном не слышал.
— Вы серьезно считаете, что в этом глухом медвежьем угле могли открыть что-то такого масштаба? — едко усмехнулся собеседник.
— Нет, но вы говорите слишком резко. Да и где бы Лобачевский мог познакомиться с трудами Карла Фридриха?
— Учителем Лобачевского был Мартин Бартельс, который также являлся учителем и другом Карла Фридриха. Они находились в переписке. И он, без всяких сомнений, знал об изыскания Гаусса. Вы понимаете? Он просто воришка, но никак не гений.
— А молодой граф?
— У вас разве есть сомнения? — с удивлением спросил аноним. — Ему сколько лет? Это же все просто смешно. Совершенно очевидно, что этот юноша кому-то нужен, поэтому из него пытаются сделать великого ученого. Как вы вообще об этом могли подумать?
— Я видел его. Общался с ним.
— И что же?
— Он нас с Алексеем Степановичем постоянно на лопатки словами укладывал. Его образование и кругозор блистательны.
— Что на вас нашло Александр Иванович? — покачал головой аноним. — Вы долго пили?
— Я не имею привычки напиваться! Тем более запоями!
— Быть может, по этой причине вас стали посещать столь непростительные галлюцинации? — усмехнулся собеседник. — Вашей статьей очень недовольны. И вам теперь надлежит найти способ, чтобы как-то оправдаться.
— Про того юношу я писать ничего дурного не стану.
— Даже так? — с легким раздражением выгнул бровь собеседник. — Отчего же?
— Когда я к нему прибыл вместе с Алексеем Степановичем, то мимо нас пробежал человек, выскочивший из двери особняка. Совершенно безумный на вид. Это был его бывший стряпчий, как позже выяснилось.
— И что же? Какое это все имеет к нашему делу?
— Он обокрал Льва Николаевича. Обычная история, согласитесь.
— Таких стряпчих у нас половина России.
— Да-да. — охотно кивнул Герцен. — Только этот после общения с графом усовестился и вернул ему все украденное. Но и это не так важно. Мало ли? Куда важнее то, что я никогда в жизни не видел человека в такой панике. Вернувшись в Москву, я начал писать знакомым, чтобы они узнали подробности этой истории. И знаете, чем она закончилась?
Гость равнодушно слушал и никак не отреагировал на этот вопрос.
— Этот стряпчий умер.
— Мы все смертны. — пожал аноним плечами. — Этот ваш граф не только шарлатан и проходимец, но и мерзавец, судя по всему. Запугал оступившегося человека. Или даже убил… ну или по его приказу убили. И вы еще его выгораживаете?
— Стряпчий умер от разрыва сердца на глазах графини Шиповой. Он опасался каких-то гончих Анубиса и услышав лай, бросился бежать. От Казани до Санкт-Петербурга он умудрился добраться быстрее, чем я доехал до Москвы. Он бежал. Пытался убежать из России. Но не смог.
— Соглашусь, странное поведение. — нехотя произнес собеседник. — Но в жизни всякое бывает. Сошел с ума бедолага. Или демоны его захватили. Хотя, порой, не отличишь одно от другого. Но как это касается нашего вопроса?
— Так быстро с ума не сходят.
— И вы хотите сказать, что этот юноша еще и опасный колдун?
— Понимайте, как знаете, но лично я — просто боюсь с ним связываться. Те глаза… я их до сих пор помню. Представить не могу, чем можно так человека перепугать. Гончие Анубиса… Что это вообще за мерзость такая?
Собеседник его задумался.
В Европе уже несколько десятилетий существовала все возрастающая мода и интерес к Древнему Египту. Что находило свое отражение в архитектуре, мебели и ювелирных украшениях.
С каждым годом все больше и сильнее.
Кабалисты и мистики пытались вплетать эстетику Древнего Египта в свои работы. Литераторы вплетали эту эстетику в свои произведения. В салонах проводились тематические вечера. И прочее, прочее, прочее. А вся эта история… она действительно казалась странной, хоть и вписывалась в общую канву текущих увлечений.
— Анубис — бог смерти у древних египтян. — медленно произнес аноним. — Ума не приложу, как этот юноша в медвежьем углу мог быть с ним связан. Что вам удалось выяснить еще?
— Вот тут, — показал рукой Герцен, — на покойном стояло странное тавро. Оно являлось