Минцев покусал губу, соображая.
— Вот что… — медленно выговорил он, бросив взгляд на часы. — Будьте здесь в то же время… Нет, лучше ровно в четыре. Годится?
— Вполне.
Кряхтя, «Чемпион» поднялся. Кивнул неловко на прощанье, да и побрел к выходу. Жора рассеянно глядел ему в спину.
«Если не придет, нарисую анфас и в профиль, выйдет лучше, чем на фото! — подумал он. — Да не-ет, должен прийти. И оба „спящих“ сыграют за нашу команду…»
Глава 21
Воскресенье, 4 марта. День
Ленинград, Измайловский проспект
Первая примета весны — не слякоть, а сырость. Слабый ветер задувал вдоль по проспекту, донося холодную влагу, и щеки немели, как от мороза.
Цвета снятого молока лёд в каналах утрачивал зимнюю цельность, но пока не шёл на излом открыто — трещины смутно просвечивали сквозь белёсый пласт намерзшей воды, словно синие вены на бледной коже.
А небеса то зависали клубистой облачностью, нагоняя хрупкую стужу, то вдруг оголяли бездонную лазурную высь, и тогда солнечный свет лил, как сияющий дождь. Он смывал пасмурную городскую суровость, растекался полузабытыми тенями и брызгал золотыми отблесками с куполов. Вешний канун…
Прищурясь, я глянул вверх — синяя прореха во облацех заволакивалась, тускнея и сливаясь с надоевшей хмарью.
«Гадская погода… — мои губы скривились в гримаске разочарования. — Вот как тут усвоишь витамин D, если ультрафиолет — йок?»
Качая авоськой с пахучим хлебом, я пошагал домой. Ноги копили здоровую молодую истому — нагулялся. Меня и на Невский заносило, и на Владимирскую площадь… Совсем уж мистер Вудрофф и мисс Фолк забыли про Дюшу Соколова.
«Слушай, обидно, клянусь, обидно, ну!»
Хотя всё это наигрыш, глупое полудетское бодрячество. Внутренняя тревога никуда не пропадала — как засела в душу года два назад, так и сидит занозой. Никакой иголкой не выковыряешь…
Похоже, цэрэушники сменили тактику. Или затихли, взяли паузу — и тянут, тянут…
— Да и черт с ними, со всеми, — забурчал я тихонько, прикрыв за собою дверь парадного.
Неспешно поднимаясь по лестнице, расслышал глухую трель домашнего звонка, и придал себе ускорения. У моего родного порога топталась Яся.
Простенькое пальто с меховым воротником «взрослило» Ясмину, добавляя пару-тройку лет, но войлочные сапожки с незамысловатой вышивкой, наоборот, молодили, возвращали к малолетству.
Девушка отняла палец от кнопки, огорченно вздыхая, и я тут же бурно возрадовался, нисколько не притворяясь:
— Ну, наконец-то в гости зашла! Привет, Яся!
Акчурина чуть вздрогнула, но живо обернулась — и залучилась:
— Привет, Дюх! А я звоню, звоню…
— А мои на даче, у друзей! Лыжи, шашлыки и прочие радости жизни… — отперев дверь, я сделал широкий жест: — Пр-рошу!
— Благодарствуем, — церемонно ответствовала Яся, входя.
Я немножко поухаживал за нею, угодливо принимая пальто, и продолжая болтать:
— О, ты в том самом солнце-клёш! Какая прелесть… Надо тебе еще чего-нибудь пошить, легкого, к лету… Сарафанчик! А еще ж выпускной! О-о! Слу-ушай… А Тома не приболела, случайно? В субботу ее не было. Зайти, может?
— Не нужно… — пропыхтела Яся, разуваясь. — Это тапочки твоей мамы? Можно, я в них?..
— Ну, конечно! Пошли на кухню, чаем тебя напою. Или сразу накормить? Лично я еще не обедал! М-м… А почему — не нужно? Томка опять заразилась?
— Да нет, — вяло сказала гостья, шагая на кухню. — Томка здорова. Просто… Понимаешь…
Ясмина разволновалась и покраснела — румянец придал трагичной живости ее лицу, простому, но свежему — и одухотворенному.
— Тома больше не будет ходить в нашу школу, — затараторила она, спеша выложить подробности, словно избавляясь от неприятной тайны. — У нее папу переводят в Министерство путей сообщения, каким-то замом, и они, все трое, переезжают в Москву. Квартиру дали… Где-то на проспекте Вернадского. А тут только бабушка останется…
— И кот, — ляпнул я — и увял.
— Кот? — в Ясиных глазах всплыло недоумение. — Какой кот?
— Василий.
Вот ведь натура человеческая… Совсем недавно я убеждал себя, что разлюбил Тому, да и не любовь это была, а так, наваждение.
Вспомнил танец на выпускном, сиянье зеленых глаз напротив… И решил исполнить несбывшееся — влюбиться по собственному желанию!
Но если мои амурные восторги и страдания лишь причуда распоясавшегося воображения, если ты вдоволь «натетёшкался», изнывая, то отчего же так больно? Отчего горечь жжёт глаза?
— Дюш… — Ясин голос дрогнул, и девичьи пальцы легли мне на руку, ласково и невесомо. — Мне очень, очень жалко, что всё… всё вот так… Тома сама попросила, чтобы я рассказала тебе…
— А сама? — вытолкнул я.
— Томка не могла, Дюш! — с тревожным жаром выпалила Яся. — Правда! Приехала ко мне, глаза зарёванные… — Она всхлипнула.
— Зарёванные… — рассеянно повторил я, чувствуя слабенькое облегчение. Вот почему неделю назад мы с ней уединились на кухне — Тома хотела нацеловаться вдоволь. На всю весну. — Ладно, Ясь… — вздохнулось мне. — Между нами ничего не было, — я криво усмехнулся, — да ничего и не произошло бы… Слишком мы разные.
По глазам Яси было видно, как ее резануло жалостью.
— Я предлагала Томке остаться, — забубнила она, нервозно тиская платочек. — Пусть бы пожила с бабушкой, доучилась бы хоть… Тут осталось-то! Два месяца. Ну, три, если с экзаменами считать… А она только головой мотала!
— Ладно, Ясенька, — выразился я уж слишком по-взрослому. — Переживу. По крайней мере, школьная любовь у меня была! Уже хорошо… Слушай, а давай поедим? Мама с утра наготовила всего! И запеченный картофель «пайль» с сыром, и бефстроганов, и… — вероломно искушая, я достал из холодильника литровую банку с помидорчиками — «мама Люба» накрутила их в собственном соку.
— Соблазнил-таки, коварный! — шутливо заворковала Ясмина. — Давай!
Отправив латку в духовку, томиться — и томить — я достал и салфетки, и тарелки, порезал свежий хлеб… В общем, запрудил поток сознания.
— А как твои отреагировали на статью? — деланно оживилась Яся, радуясь смене тем. — Радовались?
— О, еще как! — излишне громко воскликнул я.