— Зачёт! — ухмыльнулся академик.
А я как-то успокоился внутренне, даже перестал следить за собой. Пусть, думаю, люди видят меня таким, каков есть — «красивым, в меру упитанным мужчиной в самом расцвете сил»…
— А как вы думаете, Андрей, — оживился ведущий. — Могут ли существовать иные, более простые и доступные доказательства Великой теоремы Ферма?
— Решение, представленное Андреем Соколовым, — вмешался Колмогоров, — было следствием доказательства гипотезы Таниямы-Шимуры-Вейля, которая ныне называется теоремой о модулярности. И, насколько мне известно, альтернативного доказательства теоремы Ферма, прошедшего экспертную оценку, не существует. Извините, Андрей…
— Пустяки, дело житейское, — обронил я, не выходя из образа Карлсона. — Не буду обвинять самого Пьера Ферма в лукавстве, хотя и хочется! Ведь при его жизни гипотеза Таниямы появиться не могла, поскольку модулярные функции, которыми она оперирует, были открыты только в конце XIX века. А гипотеза звучит так: «Каждой эллиптической кривой соответствует определенная модулярная форма». Эллиптические кривые, известные с давних пор, располагаются на плоскости, модулярные же функции имеют четырехмерный вид… Вернее, модулярную форму можно представить, как функцию, область определения которой находится в двух измерениях, но и область ее значений также двухмерна. Иными словами, гипотеза Таниямы соединяла разномерные фигуры, что показалось тогдашним ученым абсурдом, и в пятьдесят пятом о ней, вроде как, забыли. А я вспомнил. Меня, помню, зацепило, что эллиптическая кривая, построенная при помощи уравнения Ферма, преобразованного в кубическое, не может быть модулярной. Однако гипотеза Таниямы утверждала обратное — любая эллиптическая кривая как раз таки модулярна! Соответственно, эллиптическая кривая, полученная из уравнения Ферма, не может существовать. Значит, не может быть целых решений и самой теоремы Ферма! Следовательно, она верна…
В этом месте телеоператор, оторвавшись от тяжелой камеры, катавшейся на колесиках, захлопал в ладоши. Следом над пультом воздвигся звукорежиссер в свитере грубой вязки, чтобы рукоплескать юному дарованию.
Их поддержал сам Капица, радуясь неожиданному участию — человечьи эмоции оживили сухие, холодные абстракции, красивые, как бездушный кристалл.
Суббота, 3 марта. Ближе к вечеру
Ленинград, улица Рубинштейна
Схлынули безумные дни, отошли тревоги, унялись страхи. Минцев с трудом вспоминал, как всё было, путая закаты с рассветами. Это на фотографии он получился уверенным, с мужественным профилем…
«Ага!» — насмешливо фыркнул Жора.
Гордо держит драгоценный сверток, как охапку дров… Света рядом жмется — слабенькая, измученная, — а он гордо улыбается…
Молодой отец!
Угомоновишиеся чувства снова взбурлили, перехватывая горло, поперли из потаенных сусеков души, словно неудержимая пена, рвущаяся из бутылки шампанского.
Мальчик! Его сын. Михаил Георгиевич…
Крепыш! Бутуз! Как молока захочет, до того верещит, что аж звон по комнатам…
Перетянув рот в счастливой гримаске, подполковник сбросил газ и свернул под арку. Одолев темную подворотню, «Москвич» выехал во двор, и Минцев досадливо дернул уголком губ — его «законное», давно облюбованное место занимал бледно-синий «Жигуленок». Резко тормознув, отец семейства припарковался рядом.
Набитая продуктами авоська отяжелила руку — и убавила тягу к сварливости. Его ждут «Светик» и «Михайло», вот в чем основа основ! А мелкие пакости жития… В шлак!
Георгий Викторович бодро зашагал к подъезду… К парадному. Тяжелая створка плавно впечаталась в косяк, пуская слабое эхо, и гулкий объем этажей подхватил гаснущий отзвук.
— Товарищ Минцев?
Голос опадал негромко и спокойно, с какой-то безразличной усталостью. Подполковник, напрягшись, разглядел говорившего — мужчину средних лет, чисто выбритого, с малоподвижным обрюзгшим лицом. Спортивный костюм не придавал ему стройности, хотя и молодил слегка.
Но в глаза Георгию Викторовичу бросилась особая примета — уши, раздавленные в схватках, как у бывшего борца, двумя блинчиками плотно прилегавшие к голове.
— Никак, «Чемпион»? — прищурился он.
Спортивный мужчина не вздрогнул, лишь губы его повело вкривь.
— Соколов, небось, стуканул? Да я не в обиде, так и хотел. Можно сказать, рассчитывал… А то самому сдаваться невмоготу. Тем более что виноват я перед Андреем — сам же его снимал! Выходит, что первым и сдал, да еще вероятному противнику…
Минцев поднялся на пару ступеней и уложил авоську на широкий низкий подоконник, звякая бутылочками из молочной кухни. Опасности, исходящей от «Чемпиона», он не ощущал. Обычный мужик, разве что изрядно побитый жизнью.
— Присядем.
Оба уселись по разные стороны от авоськи.
— И давно вас завербовали? — Жорин взгляд обрел цепкость.
— Да лет десять назад, или раньше… — пожал агент ЦРУ всё еще могутными, хоть и слегка оплывшими плечами. — Приказали залечь, и не отсвечивать. А в прошлом году, в мае, «разбудили»…
— Ага… А кто вам установку давал? Мужчина?
— Женщина. Да где там… Девчонка, хоть и вице-консул. Синтия Фолк… — «Чемпион» дернул губами. — Я, гражданин начальник, о снисхождении не толкую. Что впаяют, то и получу. Хотя… Иной вины, чем фотки тех десяти пацанов, вроде и нет. Согласен, доллары на мое имя капают, где — не знаю, да и на кой они мне… Драпать в Штаты я не собираюсь, я там ничего не забыл. Ну, да, повелся однажды, дал слабину… Обиделся, как малолетка, и на супругу, и на командира… На всех! — Он поморщился. — Вроде, взрослый мужик, а… хуже юнца. Полжизни прогадил… А-а! — кисть, выглядывавшая из манжеты «олимпийки», ворохнулась, обреченно отметая реал.
— А как вас звать хоть? — Минцев сложил руки на коленях.
— Лепнин. Юрий Алексеевич… как Гагарин. М-да…
— А на меня-то как вышли, Юрий Алексеевич?
Лепнин чуток развеселился.
— Хех! Каждый божий день мимо «Большого дома» прокатывал! Всё примерялся, с духом собирался, хе-хе… Да и за вашей машиной пристраивался, будто в догонялки играл. Кто-то вас, помню, окликнул по имени-отчеству, а в роддоме я фамилию узнал, жены вашей… — он повернул голову и с интересом спросил: — Мальчик? Девочка?
— Мальчик, — серьезно ответил подполковник.
— А у меня ни сына, ни дочки… — поугрюмел