Боль была за пределами человеческого понимания. Каждый нерв кричал, каждая клетка умирала в агонии. Кожа пузырилась и лопалась, обнажая мышцы, которые тут же начинали обугливаться. Он чувствовал, как плавятся волосы, как трескается череп от жара, как кипит жидкость в глазах.
Но он держался. Прижимал девушку к бетонному полу, закрывал её своим умирающим телом, пока огонь пожирал его спину, руки, ноги. Пока кожа отделялась пластами, пока мышцы превращались в угли, пока кости чернели и трескались.
«Ещё немного», — умолял он неизвестно кого. Бога, в которого не верил? Судьбу, которую презирал? Или ту тьму за гранью реальности, которая шептала в его умирающем мозгу? — «Ещё чуть-чуть. Дай мне спасти её. Дай мне сделать хоть что-то правильно в этой проклятой жизни».
Сквозь пелену боли он услышал вой сирен. Почувствовал, как содрогается пол под тяжёлыми шагами пожарных в защитных костюмах. Услышал крики, команды, шипение пожарных шлангов. Вода обрушилась на них ледяным потоком, превращаясь в пар при соприкосновении с раскалённой плотью.
Когда его оторвали от Сары, Артур Блэквуд уже не чувствовал боли. Нервные окончания сгорели, оставив милосердное онемение. Сквозь помутнённое сознание он видел лица пожарных — профессионалы, видевшие всякое, они не могли скрыть ужас в глазах. Он понимал почему. То, что от него осталось, не должно было быть живым.
Санитары работали быстро, механически, стараясь не смотреть на то, что укладывали на носилки. Сара была жива — обожжённая, травмированная, но живая. Артур видел, как её увозят, слышал её крики, когда она приходила в сознание. Хороший знак. Живые кричат.
Сквозь мутную пелену шока он увидел Крамера — обугленный труп в центре своего последнего «произведения искусства». Огонь превратил его в гротескную скульптуру, застывшую в позе дирижёра, управляющего невидимым оркестром. Но даже в смерти в его позе читалось торжество. Словно он добился чего-то большего, чем просто убийство.
Последнее, что запомнил Блэквуд перед тем, как потерять сознание — отражение в осколке разбитого стекла. Существо из кошмаров смотрело на него оттуда. Обугленное, изуродованное, едва живое. Скелет, обтянутый почерневшей кожей, с пустыми глазницами и оскалом обожжённых зубов.
Это я, — пришло запоздалое осознание. — Это теперь я.
И в тот момент, на границе между жизнью и смертью, между светом угасающего сознания и тьмой забвения, он услышал шёпот. Не извне — изнутри. Из самой глубины его существа, из того места, где душа соприкасается с чем-то большим, чем индивидуальное «я».
«Не все двери закрыты огнём, Артур Джеймс Блэквуд. Некоторые только открываются. Ты прошёл через врата трансформации. Старая плоть сгорела, но истинная сущность пробуждается. Кровь помнит. Кровь всегда помнит».
Мир погрузился во тьму. Но это была не тьма смерти. Это была тьма чрева, тьма кокона, тьма трансформации.
Где-то далеко-далеко сирены выли свою песню скорби. Лондон оплакивал своего героя. Но под покровом ночи, в тенях, которые существовали задолго до первого газового фонаря, древние силы шевелились.
Страж пробуждался.
А пробуждение Стража всегда означало, что грядут тёмные времена.
ГЛАВА 1: ОБУГЛЕННЫЙ ГЕРОЙ
Лондон, четыре года спустя Агентство «Последний шанс», Бейкер-стрит, 221°C 17 февраля 2025 года 19:00
Дождь барабанил по викторианским окнам с монотонностью похоронного марша. Каждая капля била точно в такт с пульсацией фантомной боли в конечностях, которых больше не существовало. Артур Блэквуд сидел в потёртом кожаном кресле, пытаясь удержать фарфоровую чашку деревянными пальцами. Протезы — грубая работа NHS, благотворительность для героя-инвалида — скрипели при каждом движении, словно насмехаясь над его неуклюжими попытками вернуть подобие нормальной жизни.
Скрип. Скрежет. Щелчок.
Чай пролился на стопку неоплаченных счетов. Капли расплывались по красным цифрам, превращая строгие колонки долгов в абстрактную картину финансового краха. Тридцать тысяч фунтов долга. Процентов двадцать — медицинские счета, которые страховка отказалась покрывать. Остальное — попытки заглушить боль алкоголем и сохранить хотя бы видимость работающего агентства.
«Герой», — он усмехнулся собственным мыслям, и деревянное лицо исказилось в гротескной пародии на улыбку. Кожа, натянутая на изуродованный череп, больше напоминала маску из папье-маше, чем человеческое лицо. Левый глаз видел мир сквозь мутную пелену — роговица помутнела от жара, превратив половину мира в размытое марево. Правое ухо было просто дырой, прикрытой лоскутом пересаженной кожи.
Герой, который едва может налить себе чай. Герой, от которого отвернулась семья. Герой, чьё имя произносят шёпотом — смесь восхищения и отвращения, восторга и жалости.
В углу кабинета потрескивал камин. Блэквуд старался не смотреть на огонь, но пламя притягивало взгляд с болезненной неизбежностью. В танце языков огня он иногда видел лица — Сары Коллинз, которую спас; шестнадцати женщин, которых не успел; своей жены Маргарет, которая не смогла смотреть на то, во что он превратился.
Маргарет.
Воспоминание пришло незваным гостем, как всегда в этот час. Её лицо в дверях спальни, когда его привезли домой после третьей операции. Ужас в глазах, быстро сменившийся профессиональной маской заботы — она была медсестрой, умела скрывать эмоции. Но он видел. Видел отвращение. Видел страх. Видел, как умирает любовь.
«Я не могу, Артур», — сказала она через полгода. — «Я пыталась. Бог свидетель, я пыталась. Но каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вижу тот огонь. Слышу крики. Чувствую запах горелой плоти. Прости меня. Прости, но я больше не могу».
Она ушла, забрав Уильяма. Оставила ему дом — великодушный жест, который он расценил как откуп. Дом опустел, наполнился призраками и бутылками виски. Сначала он пил, чтобы заглушить боль. Потом — чтобы заснуть без кошмаров. Теперь пил просто по привычке, потому что трезвость была невыносима.
Телефон на столе молчал неделями. Клиенты не хотели иметь дела с калекой. Бывшие коллеги из Ярда звонили всё реже — сначала из чувства долга, потом из жалости, потом перестали совсем. Даже Сара Коллинз, девушка,