Семён, уже успевший досконально проверить вагон, стоял чуть поодаль, раскуривая трубку. В табачном облаке его казацкая фигура резко выделялась среди суетящейся прислуги. Из-за последних стычек с революционерами он стал только внимательнее, постоянно проверяя всё вокруг.
Последним из прислуги в вагон зашёл графский врач, сопровождаемый моим камердинером. Владимир, несмотря на почтенный возраст, никому не позволял взять свою отнюдь не лёгкую ношу. Он нёс отдельный саквояж, наполненный книгами и письменными принадлежностями. Всё же, в сумке этой содержалось едва ли не главное развлечение старого помощника — рукопись, которую он писал на протяжении последних нескольких лет.
Когда мы зашли в купе первого класса, то дверь закрылась с глухим стуком. Через миланское стекло было видно, как платформа постепенно начинает двигаться назад, хотя на самом деле со стуком начал движение паровоз. Дома, улицы, целый город оставался позади, как и пролитая за последние несколько суток кровь.
За окном вагона стали быстро разворачиваться прекрасные пейзажи Сибири. Поезд стальной змеёй извивался среди древесных рощ, и стволы мелькали за стеклом плотной решёткой. Солнце стояло высоко, заливая всё вокруг яростным летним светом, от которого даже тени становились гуще и насыщеннее.
Я сидел у окна, подперев ладонью подбородок. Глаза мои скользили по мелькающим пейзажам: вот речка, искрящаяся на солнце, словно рассыпанное серебро; вот одинокий хутор с давно почерневшей и покосившейся мельницей; вот табун лошадей, степенно поднимающийся на небольшой холм, откуда можно было рассмотреть железную дорогу. Временами дорога сильно сближалась и входила в тайгу. Казалось бы, открой дорогое окно, протяни руку вперёд и коснёшься шершавой коры древних сосен.
Вагон был первоклассным, и весь он находился сейчас во владении семейства Ермаковых-Ливен. Здесь ехали сами главы семейства, прислуга и помощники. На своё путешествие мы не скупились, ведь нужно было перевезти вместе с собой больше десятка человек, а денег на счетах хватало с излишком.
Вагон, в котором вместе с Анной мы ехали в Таврию, в моё время назвали бы "цыганским". Позолоченные лампы, прикреплённые к стенам из полированного красного дерева, мягкий пружинистый персидский ковёр с замысловатым орнаментом, окна, затянутые тяжёлыми бархатными шторами с кистями. Спать нам предполагалось на диванах, обитых шёлковой парчой. Между ними стоял столик из северной карельской берёзы, на котором стояли классические гранёные стаканы в серебряных подстаканниках, которые соседствовали с фарфоровым сервизом личного Императорского керамического завода. Рядом с ними лежал свежий номер столичных газет. Двери в купе были украшены инкрустацией из перламутра, изображающей сцены охоты, а на стене висела миниатюрная копия картины Айвазовского в золочёной раме. Даже металлические детали — ручки, поручни, крючки для одежды — были отлиты с изящными завитками и покрыты позолотой.
Анна дремала напротив меня. Её лицо, освещённое солнечными бликами, казалось почти прозрачным от усталости. На коленях у неё лежала раскрытая книга одного из французских философов эпохи Просвещения. Пальцы девушки до сих пор сжимали страницу, ведь под стук рельс она заснула посреди чтения. Граф же был в другом купе, где ехал в одиночку, лишь иногда посещаемый своим доктором.
Мой телохранитель вышел в коридор покурить. Через приоткрытую дверь доносился его неспешный и негромкий разговор с проводником. Они говорили обо всём: о погоде, о ценах на пшеницу, о том, как ударными темпами развивались железные дороги в государстве за последние годы. На время паровоз остановился, и к хвосту состава прицепили ещё один вагон.
К вечеру мы с Семёном прошли через несколько вагонов, решившись поужинать в вагоне-ресторане. Граф, Анна и Владимир решили поужинать в общей компании в вагоне старшего Ливена. Мой камердинер и жена нашли общий язык быстро, часто обсуждая западные книги, десятки которых были прочитаны обоими, тогда как мне разговаривать было куда приятнее с простоватым Семёном.
Вагон с лёгкой руки казака мы прозвали "Царством хрусталя и серебра". Воздух был пропитан ароматами дорогих вин, свежего хлеба и мяса. Стены здесь были отделаны панелями из карельской берёзы, а потолок украшен лепниной с позолотой. На каждом столе — белоснежные скатерти с монограммами Императорских Железных Дорог, хрустальные графины с водой и миниатюрные вазочки с живыми альпийскими фиалками.
Как только мы уселись за один из столов, то сразу появился официант, одетый в безупречно белые перчатки. Он быстро отдал нам два широких меню в красивых кожаных переплётах.
— Сегодня у нас суп-пюре из белых грибов с трюфельным маслом, осетрина под соусом беарнез и филе-миньон с фуа-гра, — перечислил он, едва заметно склонив голову.
Я выбрал осетрину, а Семён, после недолгого раздумья, взял молодого поросёнка в хрустящей корочке с яблочным рагу. К блюдам подали бутылку таврического "Массандра". Это было тёмно-рубиновое вино, которое весело играло в бокалах, ловя блики от матовых ламп.
Когда блюда прибыли, осетрина оказалась идеально нежной, с хрустящей корочкой из миндальной крошки, а поросёнок Семёна — таким сочным, что сок пропитал даже подложку из гречневых блинов. Казак принялся с аппетитом жевать мясо, запивая его дорогим вином. Мой телохранитель определённо был человеком из состоятельной казачьей семьи, но даже в его глазах читалось удовольствие.
Наша трапеза была странным моментом покоя. Я ощущал едва ли не домашний уют, мчащийся сквозь ночь со скоростью порядка шестидесяти вёрст в час — удивительно большой скоростью для этого мира.
Поезд замедлял ход, приближаясь в ночи к станции, когда мир внезапно перевернулся. Сперва оглушительный грохот, разорвавший ночную тишину, будто небеса раскололись на несколько частей. Затем прозвучал страшный, неестественный рывок, от которого хрустальные бокалы в вагоне-ресторане взмыли в воздух и рассыпались на мириады сверкающих осколков. Я вцепился в стол, чувствуя, как пол уходит из-под ног, а весь мир вокруг начинает вращаться в безумном танце.
Семён полетел вперёд, опрокидывая стул, его рука уже лезла за кобурой, но было поздно — вагон накренился, заскрипел, и вдруг всё вокруг превратилось в хаос. Стены содрогались, посуда летела со столов, а за окном, вместо ровного тёмного полотна ночи, замелькали искры, земля, небо, снова земля...
Вагон перевернулся.
Удар был страшным. На короткое время я потерял сознание, придя в себя от пронзительного звона в ушах и тяжёлого металлического вкуса крови во рту. Я лежал на чём-то мягком. Возможно, это была обивка потолка, которая теперь стала полом. Где-то рядом стонал раненый, и некто хрипел.
Придя в себя, я первым делом нащупал револьвер. Он плотно лежал в кобуре, придавленный мною рукой. Семён же уже успел подняться на ноги, его лицо было