— Да-да! Самый-самый! — прыгала вокруг отца Сэнго.
До сих пор непонятно. Как в пятидесятилетней лисе уживается такая мощь с мозгами и нравом подростка?
Кончилось тем, что честно поделившиеся с домочадцами сладким лисёнки сожрали почти всё, что купили. Не увидел бы — никогда не поверил бы! Сожрали, чаем заполировали и валялись раздутыми рыжими колобками на солнышке на крыше веранды…
ИЗ САМОЙ ИМПЕРСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ
Тем временем история со спущенным с лестницы подрядчиком получила своё продолжение. Его родители (надо полагать, наученные кем-то, а, быть может, от собственного большого ума), нажав на все возможные рычаги знакомств и подключив максимально высоких покровителей, подали жалобу самому государю императору, изложив действия Ивана Кирилловича в самом дурном свете. По писанному в жалобе (а я её тоже читал, а как же — это когда меня на первую и единственную беседу в качестве свидетеля произошедшего пригласили) всё было представлено как начальственное самодурство, необоснованная агрессия и жестокость, которая (внимание!) могла быть вызвана некомпенсированным посттравматическим синдромом. К жалобе прилагались описания полученных вследствие приступа начальственного гнева травм на нескольких листах и даже со снимками.
Не знаю уж, что сказали Кирилл Фёдорович и Андреем Фёдоровичем, а в наше училище явилась особая комиссия имперской канцелярии. Точнее, её единоличный представитель — секретарь по особым поручениям, Евгений Ильич Серёдкин, как следовало из его документов.
Вообще дядька выглядел калачом тёртым, времени был терять не намерен. Приехал, объявился у секретаря, испросил себе свободный кабинет и первым делом вызвал меня, попросив Хагена Генриховича (о, это была очередная стадия Хагеновского обрусения — присоединения к имени отчества!), Людочку и Ивана Кирилловича мест службы до беседы с ним не покидать.
— Вы не стесняйтесь, Илья Алексеевич, — сказал он, раскладывая на столе бумаги и поглядывая на меня короткими взглядами.
— А вы не опасайтесь, — усмехнулся в ответ я.
Секретарь прекратил перебирать бумаги:
— А… отчего же вы думаете, что я вас… боюсь? — и нахмурился слегка.
— А я не думаю. Я ж чую страх. А бояться меня не надо. Раз уж государь счёл, что я с малолетними курсантами могу работать, значит, имел убеждение в моей душевной уравновешенности. Или, как это модно сейчас говорить, в психической стабильности.
Секретарь несколько неловко откашлялся:
— Что ж, давайте перейдём непосредственно к нашему вопросу. Итак, что вы имеете доложить о произошедшем конфликте между Иваном Кирилловичем и господином Веретейко, Романом Селивановичем.
— Простите, не имею счастья знать второго упомянутого вами господина.
Господин Серёдкин коротко глянул на лежащий справа от него футляр. Ага, а это, поди правдомер! Что ж, только правду и ничего кроме правды.
— М-хм. Господин Веретейко вплоть до двадцать восьмого августа сего года отвечал за возведение ряда зданий и сооружений на территории сего Специального военного училища.
— Ах, этот! — понял я. — О личном конфликте я ничего не знаю. А вот факты, подтверждающие, что этот Веретейко — вор первостатейный, видел. Цельну папку! При непосредственном разбирательстве между Иваном Кирилловичем и этим прощелыгой не присутствовал, домысливать и перевирать не буду.
Он снова глянул на футляр и нахмурил одну бровь:
— Вы утверждаете, что при избиении не присутствовали?
— Утверждаю, — согласился я.
Серёдкин снова скосился и потёр подбородок:
— Но что-то вы видели?
— Много чего за последние дни видел.
— Илья Алексеевич, прошу вас, без ёрничанья. Мы с вами делаем одно дело, уверяю вас. Видели ли вы господина Веретейко непосредственно в день конфликта, двадцать восьмого августа?
— А-а! Так бы и спросили. Видел, конечно.
— М-хм! Что конкретно.
— Конкретно, поднимаясь по лестнице Общевойскового департамента тылового обеспечения, помещения которого по улице Большой были предоставлены Специальному военному училищу для размещения штабного отдела, я увидел, как распахнулись двери второго этажа и из них появился означенный вами тип.
— Вышел? — сузил на меня глаза Серёдкин.
— Нет, скорее вылетел. Возможно, запнулся в дверях, я, право, не знаю. Далее он довольно споро проследовал мимо меня, и более я его не видел.
Серёдкин, поджав губы, смотрел на футляр.
— И всё?
— И всё.
— А ранее вы его знали?
— Ни ранее, ни позже я ни разу не имел неудовольствия видеть сего типа.
— А как же вы узнали его?
— А я и не узнал. Я у Ивана Кирилловича спросил: кто, мол, это был? Он мне и сказал: подрядчик-вор. И папку показал.
— Понятно-понятно… А что вы можете сказать о состоянии господина Веретейко в тот момент?
— Да не знаю я, какое у него было состояние. В машину запрыгнул он довольно быстро и умчался сразу.
— Это вы видели?
— Слышал. Окно открыто было.
— Вы уверены, что это была именно его машина?
— Иван Кириллович лично наблюдал за его отбытием.
Серёдкин вздохнул.
— А теперь прошу вас, Илья Алексеевич, ознакомиться с жалобой об увечьях, — вот тут он и протянул мне то слёзное воззвание о помощи невинно пострадавшему с описью травм на пачке листов.
Что ж, я почитал.
— Занятно пишут господа! Я бы на вашем месте этих докторов тоже бы на правдомере поспрашивал. Так ли страшно всё было?
Впрочем, в том, что Иван прошёл хорошую школу рукопашного боя, я не сомневался. Мог отделать и похуже, если б не был в такой ажитации.
— Об том не волнуйтесь, — уверил меня Серёдкин, — опросим всех.
— От меня ещё что-то требуется?
— Можете заняться своими обязанностями, но прошу вас покуда никуда не отлучаться и домой не уезжать. Возможно, вы мне ещё понадобитесь.
— Хорошо.
Я вышел из кабинета, радуясь, что он расположен прямо напротив преподавательской, и решил пока посидеть там и почитать дельное наставление, подкинутое мне намедни Харитоновым. Двери в преподавательскую прикрывать не стал — любопытно же, кого ещё вызовут.
В общем, оказалось, что список опрашиваемых невелик и ограничен первыми названными именами. Сперва вызвали Хагена. Он пробыл там даже меньше меня и по выходе тоже зашёл в преподавательскую.
— Ну что? — спросил я. — Что рассказал?
— Ровно то, что видел, — пожал плечами Хаген. — Дверь открылась, появился человек, быстро пронёсся мимо нас. Не знаком. Не разговаривал. Ни одно слово из его пасквиля свидетельски подтвердить не могу.
—