Встретить Пушкина на балу.
Онеметь от великолепья.
И вернуться в своё столетье.
И очнуться в своём углу.
* * *
Памяти Иды Наппельбаум — поэтессы Серебряного века
Передачи, не таясь, носила
в грязную, холодную тюрьму.
Где брала и мужество, и силы
помогать кумиру своему?
Не любовь, скорее — почитанье
и восторг от сокровенных строк,
что поздней придут во все читальни,
смерть стирая и запретов срок…
К длинной стенке дома на Литейном
встала, тесно прислонясь спиной.
Шока, страха, ужаса сплетенье
приковало болью ледяной.
Кирпича коричневая глина,
и расстрельный список у ворот.
«Это что ж такое, Нина, Нина[17],
нет его, он больше не придёт».
Девочки наивные, простые,
Гумилёв той пулей не убит.
Знали б вы, когда пред ним застыли,
что самим вам в жизни предстоит.
Там пока что будущее скрыто,
чем ошпарит вас двадцатый век.
Лагерь долго вспоминала Ида,
где «ты — номер, а не человек».
Время посредине раскололось:
то вперёд надумает, то вспять.
И «Звучащей раковины» голос
в 90-х возникал опять.
Оживал стихами и портретом.
А когда достойно вы ушли,
может быть, и встретились с поэтом
где-то там, над миром, вне Земли.
Взгляд отца
Он сидел, шурша газетой «Правда»
за клеёнкой устланным столом,
не снимая старого бушлата,
молча глядя на меня и брата,
в доме неуютном и сыром.
Был отец всегда немногословен,
зря не тратил уходящих сил.
И хотя судьбой казался сломлен,
никого не хаял, не бранил.
Лезвием «Невы» пытался бриться,
не давалась гладкость щёк никак…
Где любивший пирожки с корицей,
где сейчас суровый наш добряк?
Никогда не веровавший в бога
под напором ленинских цитат,
на какой он мучился дороге,
добираясь до небесных врат?
Скажет ли нам что-нибудь оттуда,
двум мальчишкам — старым пацанам:
хорошо ему там или худо
и как нам из хрупкого сосуда
жизнь допить, согласно временам?
* * *
Что услышать хотел в стоне леса предзимнего,
что теперь обнажён и смущённо позирует?
Что услышать хотел? — Мысль свербит окаянная:
смерти нет, просто смена времён постоянная.
Смерти нет! — Крикнет птица мне с ветки ли, с неба ли.
Смерти нет! — Так и жизни фактически не было.
Григорий Вахлис / Иерусалим /
Родился в Киеве. С 1990 г. живет в Иерусалиме. Профессия — художник. Работал такелажником, грузчиком, уборщиком, охранником. Член союза писателей Израля. Автор романов «Золотой век», «Полет внутрь», «Ворованный воздух», «Человек с широко расставленными зубами», повестей и рассказов.
* * *
Ты чуешь полет совы,
касаясь босой ногой
холодной земли, увы,
такой же, как ты, нагой.
Не подняв головы,
видишь, как вдалеке
среди мокрой травы
тень бредёт налегке
и, белея сквозь ночь
страннической сумой,
то ли уходит прочь,
то ли идет домой.
Молишь — иди, иди!
Плачешь — вернись назад!
Что теперь голосить,
что утирать глаза…
Это ведь не в бреду,
в толще черных небес:
если только иду —
значит, иду к тебе.
* * *
Собраны вещи и «сидор» затянут узлом,
пылью дорожной запахло и остро, и горько.
Время уходит — навеки оставленный дом,
время живое рыдает над временем мертвым.
Хлопнет калиткой — и тут же вернется назад.
Слышишь — скрипят, как бывало, худые ступени…
То на пороге замрет, и — глазами в глаза,
то на коленях стоит, обнимая колени.
* * *
Никого.
Холодеет река.
Синева.
Облака.
Оловянная рябь
Да полоска песка.
Ветер, шорох шагов.
Оглянулся и вот —
Никого.
* * *
Побудь немного овощем безглазым,
пустым конвертом,
веером забытым,
грачом убитым…
Любовь моя,
ну разве мы не боги?
* * *
Не снится мать.
И, верно, потому,
что нет любви.
Зане и сна не стало.
Насущней обретаться одному,
кому и одного себя не мало.
А мать во сне
по-прежнему в окно
глядит, мусоля грудью подоконник,
и все не понимает, отчего
никак нейдет навстречу сын-покойник.
* * *
Горчичник уличного фонаря
все слабее, но каждый раз
это — первого января, —
ровно на год тускнеет глаз.
Уходят шорох, касанье, свет,
догоняя крик в прозрачном лесу.
Ты думаешь — этого нет,
а это значит — тебя несут.
Боль уходит, покидая тебя,
как покидают обжитый дом…
И неизвестный, волосы теребя,
оправляет твое пальто.
Он еще ненавидит слово «успех»,
торопливую кровь в сплетении жил
за суету — но быстрее всех,
всего быстрее проходит жизнь.
* * *
Тучка, белая сучка,
любишь еще? Скажи!
Невидимого конвоира
невидимы виражи…
Покамест еще прощает,
видимо, сам не свят,
нечесаный и прыщавый
заоблачный лейтенант.