И всё бы было отлично, не случись один казус… Кирпичные стены квартиры, полученной папкой от завода, были очень тонкими, звукопроницаемыми, а он в то время просто бредил немецким языком! Я уже говорила, что папка был полиглот: ему хватало двух недель для взятия языка, но при условии полного погружения… Так вот, в то самое время он „погружался“ в немецкий. А соседке за стенкой страшно приглянулась их квартира, тем более что папа по ночам цитировал по-немецки Шиллера, ну просто, как немецкий шпион!
„Немецкого шпиона“-папку держали в Лефортовской тюрьме в одиночной камере целый год без суда и следствия. Водили на допросы, били, истязали. Он никогда мне не расскажет толком об этом периоде своей жизни, потому что, выйдя оттуда чудом и чудом же уцелев, он даст подписку о неразглашении и будет своё слово держать… Только будет плакать, вспоминая свою „одиночку“, уткнувшись мне в плечо лысой старой родной и любимой головой…» («Не такая», глава вторая «Одиссея папы Яна»).
А вот ещё «кирпичики» из детства: Я — ребёнок-инвалид. Хожу с трудом. В основном сижу и рисую. Рисовать мне тоже трудновато, — обожжённая до кости рука может лишь с трудом удерживать карандаш. Бабушка живёт рядом с большим домом в своём маленьком, кирпичном, на одну комнатку с печкой, который папа был вынужден для неё построить.
Дело в том, что бабушка не общается с зятем-евреем и переступает порог его дома только в крайнем случае, преимущественно, когда он не дома: искупаться, помыть голову, пообщаться с любимой дочкой.
Я помню, как мама льёт горячую воду из кувшинчика бабушке на голову, моющей свои роскошные русые густые косы… Скорее всего, она была ещё очень не старой женщиной, со следами неимоверной красоты! Но одевалась она в длинные до полу юбки, телогрейку и никогда не снимала с головы платок. Так что присутствовать на мытье головы, как на каком-то таинстве, было для меня любимым и заманчивым занятием.
Вот они закончили с водными процедурами, и мама берёт специальный костяной гребень бабушки и начинает осторожно и с любовью расчёсывать её пышные длинные волосы… Бабушка сидит на табуреточке перед мамой в одной сорочке и кажется непривычно молодой и весёлой! Папы дома нет. Они воркуют о чём-то своём, чего я ещё не понимаю, со смехом и с любовью. Когда папа возвращается домой, бабушка уже у себя, чтобы не встречаться с «жидовской мордой»…
Самая большая беда бабушки — это то, что её любимица, в которую она вложила столько сил и души, решила связать свою жизнь с евреем! Бабушка — из обедневший семьи польских шляхтичей-дворян, она жуткая антисемитка! Её история заслуживает особенного внимания. Получив прекрасное по тем временам образование со знанием нескольких языков, бабушка нанялась в услужение к графу Бобринскому, знаменитому в те времена сахарозаводчику, владевшему огромными количеством земель на Украине, гувернанткой.
Уж не знаю точно, как (тайну эту знала только мама, а потом и я), но три моих старших тётки родились в его имении… Граф был уже в летах и хотел устроить бабушкину жизнь. А к бабушке — неимоверной польке-красавице — сватался, но несколько раз безрезультатно, мой будущий дед, влюблённый в неё безумно! Дед хотел взять её замуж с тремя детьми и носить её на руках. Да так всё и случилось. Дед был мастеровитым, весёлым, заводным, любил и «заложить за воротник». Но на бабушку молился. Так, в один прекрасный день, высокомерная гувернантка согласилась, тем более что племянник графа уже начинал прибирать имение и заводы к рукам, и в любой день бабушка с детьми могла оказаться на улице…
Отца деда, то есть, моего прадеда, то же графское семейство выменяло на охотничью собаку в Орловской губернии, ещё во времена крепостного права. Так что дед был гол, как сокол, весел, балагурист и — безумно любил бабушку, которая относилась к нему, как к «быдлу». У них родились ещё четверо детей (двое близнецов-мальчиков умерли в младенчестве). Мама была последней, седьмой.
Бабушка семью свою, мягко сказать, не любила, деда ни во что не ставила, лежала на печи и читала французские романы. А дед делал по дому всё, — и стирал, и готовил, и деньги зарабатывал, и за детьми смотрел! Не удивительно, что начал пить лишнего. Бабка держала деда в строгости, деньги отбирала, и у него, я так думаю, другого пути не было, как податься в пролетарии…
Так они и жили: бабка ненавидела всю свою семью, кроме младшенькой — мамы, дед был председателем местной парт-ячейки, нередко «закладывая за воротник», дети росли неграмотными и лишёнными ласки. Кроме мамы. Маму мою бабушка, единственную из всех, выучила в техникуме, а потом и в институте (том самом, который основал ещё граф), вывязывая и продавая чепчики на местном базаре.
С мамой бабушка связывала свои чаяния о счастливой старости вдвоём с любимой дочкой, и кто бы мог предположить, что красавица-мама из всех её бесчисленных ухажёров выберет этого рыжего «жидёнка»!
Деда убили немцы во время оккупации, как коммуниста — расстреляли в лесу за городом. О тётках своих, — не очень интеллигентных, порой скандальных, порой злоупотребляющих самогоном, — расскажу отдельно попозже. А сейчас меня не оставляет чувство удивления перед «выбрыками» истории: граф Бобринский был прямым потомком Екатерины II (внебрачным правнуком) от её романа с графом Орловым. То есть, мои крикливые самогонщицы-тётки, детей которых мой папа помогал выучить и «поставить на ноги», и которые, так же, как и бабушка, не любили его только за то, что он — еврей, являлись прямыми потомками Екатерины! Какая шутка истории, какой «чёрный юмор»! Хорошо, что они этого не знали при жизни…
И вот я сижу у бабушки в её домике. Повторяю немецкие и польские слова, глаголы, спряжения… Для своих пяти лет я неплохо читаю и пишу карандашом. Пишу я актёру — главному герою фильма «Матрос с кометы»: «Я тебя люблю. Не женись. Скоро я вырасту». Письмо это мама не отослала, как обещала мне, а хранила