Мартынов округлил глаза, но ничего не ответил.
— Мне-то ты поверишь? — спросил я.
Витя, напряженно вцепившийся в цевье автомата, медленно переложил оружие в другую руку. Потом так же медленно уселся на место. Отвернулся к выходу.
Я глянул на Хусейна.
— Ты простой офицер пакистанского спецназа. В полях работаешь. Откуда ты знаешь такие подробности о «Пересмешнике»?
— Я знаю не все, — помедлив немного, сказал Надим. — Но кое-что мне известно. В «Призраках» я не просто радист. Не просто боец. Я стратег отряда. Участвую…
Надим осекся, но быстро поправил себя:
— Вернее, участвовал в планировании локальных операций на советско-афганской границе. Кроме того, я отвечаю за координацию отряда с ISI.
Снаружи дул ветер. Порывистый и сильный, он выл в скалах. Доски нашего укрытия трещали под его нажимом. Порывы волновали маскировочную сетку. Она колебалась на входе. Снаружи хлопали тряпки, что составляли часть нашей маскировки.
— Я был убежден, — продолжал Марджара, — что служу правому делу. Патриотической миссии. Патриотической даже несмотря на то, сколько крови будет на моих руках, если Зия-Уль-Хак воплотит «Пересмешник» в жизнь. А потом…
Вдруг Хусейн замолчал. Сглотнул. Несмотря на то что он выглядел холодным и совершенно безэмоциональным человеком, чем больше он рассказывал, тем сильнее эмоции прорывались сквозь его напускную маску флегматичности.
— А потом в дружеском разговоре с Тариком Ханом, когда мы отмечали день рождения одного из наших, узнал одну вещь. Хан перебрал с алкоголем и в неформальной обстановке рассказал об одном агенте ISI. Его самого и его семью уничтожили. Уничтожили даже после того, как он успешно выполнил задание. И все потому, — взгляд Надима стал жестче. Его большие глаза на мгновение едва заметно прищурились, — потому что знал слишком много. Я знаю не меньше. И у меня есть основания опасаться за себя и своих близких.
Я задумался.
Складывалась интересная ситуация. В моей прошлой жизни я не слышал ничего ни о каком «Пересмешнике». Никогда не слышал о том, чтобы какие бы то ни было части или соединения Советской Армии участвовали в операциях по пресечению чего-то подобного.
Возникал вопрос: «Пересмешник» — это часть новой реальности, новой истории, в которую я попал? Или же той… Которую я создал?
— А Тарик Хан? — спросил я. — Я слышал о нем. Знаю, что он одна из важных фигур во всей этой игре.
Мартынов нервно засопел, вглядываясь в темноту. Он не смотрел на нас. Казалось, просто изолировал себя воображаемой стеной, через которую все же прорывались наши с Марджарой слова. И когда некоторые из них особенно нервировали простого старшего сержанта, он реагировал соответственно — раздражался.
— Тарик Хан — прямой подчиненный генерала Актар Абдул Рахмана, нынешнего главы ISI, — Надим задумчиво искривил губы и приподнял взгляд к низенькому потолку. — И я подозреваю, что он знает все или почти все о «Пересмешнике». Попади он в ваши руки — операция, которая все еще находится в зачаточном состоянии, может оказаться под угрозой провала.
Так вот о чем говорил Искандаров. Не знаю, откуда он знал такие подробности и насколько осведомлен о планах и целях «Пересмешника», но чуйка старого майора явно подсказывала ему верный путь. Тарик Хан — самая близкая и важная цель. И если Марджара говорит правду, захват Хана может переломить хребет «Пересмешнику».
Хусейн тем временем пристально уставился на меня. Да так, будто хотел прожечь во мне дыру своим взглядом.
— Чего ты смотришь? — кивнул я ему.
— Удивляюсь.
— Чему?
— Откуда простой солдат срочной службы вообще знает о «Пересмешнике». Почему советские разведчики просвещают его в такие дела, которые совершенно не должны касаться простого солдата.
Я нахмурился.
— Это не твое дело, Хусейн.
Марджара помедлил, смерив меня взглядом, но все же кивнул.
— Согласен. Я тоже не люблю лишних вопросов.
— И все равно отвечаешь на них, — пробурчал Мартынов, наконец обернувшись. Потом он обратился ко мне: — Знаешь, почему он делает это, Саша? Чтобы в доверие нам втереться! Чтобы мы бдительность потеряли!
— Я не потеряю, — сказал я Мартынову строго.
Взгляд старшего сержанта блеснул мимолетным сомнением. Он слишком привык быть младшим командиром и брать на себя ответственность за других парней. Потому Вите сложно было отпустить эту ответственность. Отдать ее мне. Внутренняя привычка не давала ему сделать этого. Оттого старший сержант и сомневался.
Тем не менее Мартынов ответил взглядом и больше ничего не сказал.
— Значит, ты боишься, что ISI достанет твою семью? — спросил я Хусейна.
Тот кивнул.
— Хан пока не знает, что я переметнулся к вам. И не должен узнать, иначе и моей жене, и моим детям конец, — Марджара едва заметно вздохнул, потер щеку. — Но Тарик Хан узнает, если Молчун уйдет с Бидо живым. Этого не должно случиться. Потому мне и нужна ваша помощь. Как говорится, враг моего врага — мой друг.
— А говорил, что не силен в русских афоризмах, — хмыкнул я. Потом посерьезнел: — Я правильно понимаю, ты задумал договориться с советскими спецслужбами?
— Я знаю много, — кивнул Надим. — Знаю, когда и где пройдут первые провокации. Знаю, где планируются склады с оружием и советской униформой для них. Знаю имена командиров, которым предстоит командовать промежуточными операциями на всех этапах «Пересмешника». Взамен за эту информацию мне нужно лишь одно — чтобы КГБ помогло моей семье покинуть Пакистан.
Я молчал, обдумывая слова Надима. Молчал даже Мартынов, всю дорогу провоцировавший Марджару на конфликт. Однако старший сержант, казалось, несмотря ни на что заинтересовался разговором Хусейна.
Надим нарушил тишину, затянувшуюся на полминуты:
— Я понимаю, что СССР никогда не станет мне домом. Что я буду здесь чужим. И все же там, в Пакистане, моей семье вынесут смертный приговор. А здесь у них будет шанс жить.
— Будет, — наконец сказал я и протянул руку Мартынову.
Тот верно понял мой жест и передал мне на две трети опустевшую банку перловки. Взяв ее, я продолжил:
— Вот только для этого мы сами должны уйти с Бидо живыми.
С этими словами я протянул банку Марджаре. Тот помедлил, глядя на нее. А потом все же принял. Стал неспешно ковыряться ложкой внутри.
Дело шло к двум часам ночи. Похолодало. С каждым выдохом сизый пар выбивался изо рта, клубился перед лицом, но быстро рассеивался.
Я, закутавшись в плащ-палатку,