А бабушка продолжала:
— Может, ты сделаешь глоточек?
Если бы она предложила мне кусочек хлебца с сыром, я бы немедленно отвернулся. Но от вина, которое нравится всем настоящим мужчинам, я не отказался.
И я пригубил… Еще глоток… И еще один… Что-то прохладное прилило к сердцу. Кровь приятно ударила в голову, и я поехал, как на карусельном скакуне. Так было приятно! И я невольно потянулся к хлебцу с сыром. Отломил кусок белыми худущими пальцами. Еще кусок… И еще кусок. С трудом, но все же попытался разжевать. И это, как ни удивительно, мне удалось.
Бабушка присела поудобней на краю постели, и потихоньку влила в меня стаканчик вина, и скормила половину хлебца. А потом я больше ничего не помнил: я уснул.
А когда открыл глаза, то увидел бабушку в той же позе. И отца с матерью увидел. И мой брат Володя стоял у изголовья.
— Проснулся, — сказала мама. (Я, оказывается, проспал почти сутки.)
— Вот и хорошо, — сказала бабушка нараспев, — свежий хлебец готов, и винцо готово.
Я спросил (я и в самом деле заговорил):
— Этот хлебец вчерашний?
Бабушка воскликнула:
— Что ты! Совсем свежий! Сегодняшний! Только что из духовки!
Я снова выпил винца и поел. Хлебец мне показался вкуснее вчерашнего. И я снова уснул…
Так продолжалось две недели.
Я две недели шел, можно сказать, с того света. Две недели кормила меня бабушка из своих рук. А потом я присел в постели. Я уже ел сам и пил сам.
…С той поры прошла как будто целая вечность. Но как живая передо мной бабушка Фотинэ: я беру из ее рук ломтик горячего хлебца со свежим сыром и стаканчик — такой небольшой, граненый, старинный — с винцом «изабелла». Хлебец теплый-теплый, а вино прохладное-прохладное. А бабушка Фотинэ такая добрая-добрая…
И мне хочется, чтобы снова укусил меня комар анофелес, чтобы снова был жар, а потом пекла мне круглые хлебцы со свежим сыром моя бабушка Фотинэ и чтобы было мне обязательно двенадцать лет. Не больше!..
ДИЛИЖАНС
Мне позвонил мой сухумский друг Шамиль Капба. Он был предельно краток:
— Поехали в Тамыш.
— Куда?
— В Тамыш.
— Когда?
— Сейчас.
— То есть?.. — Я вдруг растерялся: как это сейчас? В Тамыш? И надолго? И я сказал в трубку: — А надолго?
— На часок. Туда и обратно на машине. Всего два часа. Погода замечательная. Воскресенье. Навестим мою тетушку. Сыр и вино… Идет?
— Хорошо, — вдруг согласился я.
«Значит, — размышлял я, — дорога туда и обратно и час в Тамыше… Всего, выходит, два часа с минутами… Два часа всего-навсего…»
И я вспомнил путешествие по точно такому же маршруту в мае 1920 года. На дилижансе Сухум — Тамыш.
Дай бог памяти…
Отец сказал как-то маме:
— Погода установилась: не прохладно и не очень жарко. Хороший нынче май. Поезжай с детьми к Кате в Тамыш.
— В Тамыш?! — воскликнула мама.
— Да, в Тамыш.
— Одна с детьми?
— Посажу в дилижанс. А через неделю приеду за вами.
— Сколько туда верст?
— По шоссе сорок пять.
Мама схватилась за голову: какой кошмар, какая даль — сорок пять верст!
Отец успокоил ее: ничего особенного — отъезд в шесть утра, а часов в восемь вечера Никуа встретит у тамышских духанов. Никуа — муж тети Кати, папиной сестры.
С точки зрения мамы, дело осложнялось еще и тем, что дети слишком маленькие: мне семь лет, брату моему Володе шесть, а сестре Тане всего год. Правда, она спокойная, здоровая девочка, и тем не менее…
К тете Кате собирались давно. Она очень звала погостить в Тамыше, тем более что в городе голодно и детей не мешает подкормить свежим молоком и сыром. Наша мама, Елена Андреевна, и сама хотела вывезти нас куда-нибудь. Но так далеко, в самый Тамыш? Как-то не подумала об этом, в голову ей это не приходило. Это же где-то у черта на куличках! Шутка сказать — целый день трястись в дилижансе…
— Говорят, что на дорогах пошаливают, — сказала мама.
— Одна болтовня! Разбойников всех переловили.
В ту пору Абхазией правили меньшевики. И в «Сухумском листке» сообщалось, что с бандитизмом покончено.
— Если из Тамыша ездят к нам, то, видимо, можно поехать и в Тамыш, — сказал отец.
Это было логично. И возразить тут нечего. Из-за того, что когда-то по дорогам шлялись разбойники, не сидеть же теперь безвыездно дома?
Мама сильно колебалась, но забота о детях в конце концов взяла верх: хорошо погостить у тети Кати, особенно этой весной, когда в городе даже хлеб и то с перебоями.
Мы с братом обрадовались поездке. А почему бы и нет? Что плохого в путешествии? Тем более, что дилижанс.
— Я поговорю с Патой Чантриа, — сказал отец.
Речь шла о владельце дилижанса — это был огромный детина с длинными усами и могучими плечами. Пата Чантриа и сам мог бы потягаться с любым разбойником. У него под блузой на левом бедре всегда висел здоровенный смит-вессон, который запросто буравил двухвершковую балку с пятидесяти шагов. Пате палец в рот не клади, что называется, парень не промах. А как пьет он на дорожных станциях! Словно лошади в его собственной упряжке (всего две плюс одна пристяжная). А поет как?! Едет, бывало, — не сидит на козлах, а стоит — весь в пыли, и горланит. Старинные песни поет о каких-то героях. И про любовь тоже. Запросто веселил пассажиров. В то время он играл еще и такую роль, как ныне радиотрансляция в купе поезда дальнего следования.
Одним словом, в нашем доме начался настоящий переполох: было решено ехать к тете Кате. В первую голову пострадали мы с братом: целую неделю мама обшивала нас, по нескольку раз примеряя холщовые рубашки, отрывая тем самым от игр и друзей. Потом нас стригли. Мой дядя Иосиф раздобыл где-то машинку и вместе с отцом взялся стричь нас. Но не совсем удачно — машинка оказалась ржавая. Хоть и поливали ее обильно фотогеном (то есть керосином), она тем не менее плохо работала. Мы с братом плакали навзрыд. Еще бы! Волосы у нас буквально выдирали. Какая же это стрижка?
Потом мама купала нас. Намыливала собачьим зеленым мылом. Не дай бог, если пена попадала в глаза: значит, плачь целые сутки. Глаза обжигало, словно крапивой. Вообще купание, насколько помню, нравилось одной только Тане. Чуть больше, может, брату, но для меня оно всегда оборачивалось сплошным страданием.
После недельной подготовки, выяснения семейных отношений с точки