Ты, пожалуй, не веришь? — Повторю, что это так. Она утверждает, что ты в своей гордости пренебрегаешь людьми, а я пытаюсь объяснить ей, что если ты и пренебрегаешь людьми, то не в обыкновенном, конечном смысле, а в ином, высшем, и что только беспокойное стремление души твоей к бесконечному заставляет тебя быть несправедливым к людям. В моем супружестве тоже не обходится, следовательно, без споров, и главной причиной их являешься именно ты. С таким положением дела можно еще, впрочем, помириться, и я от души желаю, чтобы тебе никогда не пришлось стать причиной более серьезных столкновений какой-либо супружеской четы. Ты, однако, можешь сам разрешить наш спор с женой. Не думай, что я собираюсь вторгнуться в сокровенные уголки твоей души, я хочу только предложить тебе один вопрос, на который ты, по-моему, свободно можешь ответить: скажи мне раз и навсегда откровенно: действительно ли ты смеешься, когда остаешься один на один с самим собою? Ты понимаешь, что я хочу сказать, понимаешь, что вопрос не в том, смеешься ты иногда или даже часто, когда ты остаешься один, но в том, находишь ли ты удовольствие в этом горьком одиноком смехе? — Если нет, то я выиграл и сумею убедить в этом и мою жену.
Я не знаю наверное, действительно ли ты посвящаешь время уединения одному смеху, но скажу, что это казалось бы мне более чем странным: хотя развитие твоей жизни и совершается в таком направлении, что ты можешь чувствовать влечение к уединению, но, как я смею предполагать, не с намерением смеяться. И все же даже самое поверхностное наблюдение над твоей жизнью показывает, что она рассчитана не по обыкновенному масштабу. Ты, по-видимому, отнюдь не удовлетворяешься избитой колеей жизни, но скорее стремишься проложить свои собственные тропинки. Известное влечение ко всему необыкновенному, чудесному еще легко можно простить молодому человеку, но совсем иначе следует отнестись к делу, если влечение это принимает преобладающий характер, если молодой человек относится к необыкновенному как к чему-то нормальному и действительному. Такому заблудшему надо непременно крикнуть: respice finem[114] и объяснить, что слово finis означает не смерть (труднейшая задача, поставленная человеку, не смерть ведь, но жизнь), что для всякого наступает минута, когда он должен начать жить серьезно, что поэтому в высшей степени опасно для человека разбрасываться так в мечтах, — жизнь не даст ему даже времени опомниться и сосредоточиться в себе как следует, так что, подгоняемый ею, он впопыхах упустит из виду многое и в конце концов вместо того, чтобы сделаться необыкновенным человеком, сделается просто дефектным экземпляром человека. <…>
Порядка ради я выскажу здесь, кстати, свое воззрение на необыкновенного человека. Истинно необыкновенным человеком является истинно обыкновенный человек. Чем более живым воплощением общечеловеческого является в своей жизни человек, тем более он заслуживает имени необыкновенного человека; чем же больше уклоняется он от общечеловеческого, тем более можно считать его несовершенным, — он хоть, пожалуй, и будет необыкновенным человеком, но в дурном смысле.
А если и в самом деле человек, приступая к осуществлению поставленной ему, как и всякому другому, задачи — выразить своей индивидуальной жизнью общечеловеческое, встречает затруднения, если ему покажется, что это общее заключает в себе какое-нибудь такое требование, которого он не в силах исполнить своей жизнью, что же ему остается делать? — Если в его мозгу мелькает блуждающим огоньком высокомерное эстетическое воззрение на жизнь, отводящее первое место в ней исключениям, то он обрадуется этому обстоятельству, сразу почувствует свое превосходство в качестве такого исключения или человека необыкновенного и ребячески возгордится этим, подобно соловью, у которого в крыле выросло красное перо, какого нет у других соловьев. Но если душа его облагорожена любовью к общечеловеческому, если он любит жизнь и бытие, как он поступит тогда?
Прежде всего он постарается хорошенько вдуматься в данное обстоятельство, проверить, сколько в нем истины, и таким путем узнает, что человек сам бывает иногда виноват в своем несовершенстве (в невозможности осуществить общечеловеческое), что несовершенство это является плодом его собственной трусости и лени, которые помогают ему примириться с несовершенством, превращая общее в частное или относясь к нему лишь как к абстрактной возможности. Между тем общее ведь и не существует само по себе, а лежит в самом человеке, в энергии его сознания, и от человека самого зависит, видеть в частном общее или только частное. Ввиду всего этого такой человек, может быть, пожелает проверить свое несовершенство на опыте. Он ведь понимает, что если и опыт его окончится неудачей, то истина выразится тем ярче. Если, однако, он имеет при этом в виду щадить себя, стараясь выбирать попытки полегче, ему лучше и не начинать никаких попыток, за которые приходится иногда платить слишком дорого. Не желая обманывать самого себя, он начнет поэтому свои опыты с того, что превратит частное в общее, будет видеть в нем нечто большее, нежели простое проявление случая, будет видеть в нем проявление общего, придаст частному значение общего. Так, замечая, что попытка его осуществить упомянутое требование общечеловеческого все-таки не удается, он постарается заставить себя смотреть на дело так, что будет ощущать боль, причиняемую ему только неудачею достигнуть, посредством исполнения этого частного требования, общего, а не самого частного. Он будет и вообще ревниво следить за собой, не допускать в этом отношении никакой путаницы или недоразумения, не позволять себе никогда огорчаться ничем частным: удары, наносимые частным, слишком легки, чтобы воистину любящий и уважающий себя человек мог предпочесть их; такой человек должен слишком серьезно любить общее, чтобы предпочесть ему частное из желания выйти из борьбы с жизнью целым и невредимым. Но в то же время он остережется и насмехаться над бессильным воздействием частного, постарается не смотреть на дело легкомысленно, хотя частное, если смотреть на него только, как на частное, отчасти и побуждает к этому. Поступая же так, как сказано, он может смело идти навстречу ударам и толчкам жизни, — если сознание его и будет потрясено ими, оно все-таки никогда не поколеблется.
Случись теперь, что то требование общего, которого ему не удалось осуществить, было именно тем, к чему он чувствовал наибольшее влечение, он — если только он обладает мужественным и великодушным сердцем — в известном смысле даже порадуется этому и скажет: «Я боролся при самых неблагоприятных условиях, я боролся против власти частного, я потерял в этой борьбе то,