Оба этих примера следует считать отступлениями от общечеловеческой нормы, и мой друг не принадлежит ни к первой, ни ко второй из упомянутых категорий: он не испытал юношеского влечения к дружбе, прежде чем узнал любовь, но и не вкусил слишком рано незрелых, а потому вредных плодов последней. В настоящей своей любви он нашел самое полное и самое глубокое удовлетворение, но именно потому, что он теперь, так сказать, абсолютно успокоился в любви, для него и явилась возможность испытать иные отношения, которые также могут иметь для него в своем роде прекрасное и глубокое значение.
И вот, научившись, именно благодаря браку, сознавать, как прекрасно иметь друга или друзей, он ни на минуту и не колеблется признать за дружбой ее истинное этическое значение. Опыт жизни и без того значительно ослабил его веру в справедливость воззрений эстетиков, брак же стер и последние следы этой веры. Он не чувствует более поползновения идти с завязанными глазами за эстетиками, но прямо обращается к этику, который и учит его, что и на дружбу следует смотреть исключительно с этической точки зрения, — иначе она теряет всякое значение.
Не будь мой друг так верно настроен, я бы в наказание отправил его к тебе, и, слушая твою запутанную речь, он наверное сбился бы с толку. Ты относишься к дружбе, как и ко многому другому: твоей душе до такой степени недостает этической сосредоточенности, что от тебя вполне возможно услышать два совершенно противоположных отзыва об одной и той же вещи. Твои отзывы, таким образом, как нельзя больше подтверждают справедливость того положения, что сентиментальность и бессердечие одно и то же. Если послушать твои речи, когда ты, под влиянием известного настроения, с увлечением называешь дружбу божественно прекрасным духовным союзом юных, родственных между собой душ, можно, пожалуй, испугаться за тебя: как бы такая сентиментальность не погубила твоей молодой жизни! В другое время тебя по твоим речам можно принять за старого практика, изведавшего всю пустоту и бессодержательность жизни по опыту. «Друг, — говоришь ты, — вещь довольно загадочная; он, как туман, виден лишь на расстоянии: только после того как тебя постигнет несчастье, ты узнаешь, что у тебя был друг». Легко видеть, что в основе последнего суждения о дружбе лежит совершенно иное воззрение, нежели в основе первого. В первом случае ты имел в виду интеллектуальную дружбу — духовное влечение друг к другу, сродство взглядов, убеждений, идей; теперь ты имеешь в виду дружбу практическую — взаимопомощь в минуты житейских невзгод. Как то, так и другое воззрение основаны на истине, но если нельзя найти для них общей точки соглашения, то остается только прийти к твоему же заключительному выводу, извлекаемому тобою отчасти из каждого упомянутого воззрения в отдельности, отчасти из них обоих вместе, т. е. из их взаимного внутреннего разлада; вывод этот: дружба — вздор.
Абсолютное условие дружбы — в единстве мировоззрения. Обладая таким мировоззрением, человеку не нужно основывать дружбу на смутных влечениях и необъяснимых чувствах или симпатиях, а вследствие этого ему и не грозит опасность таких нелепых перемен, благодаря которым сегодня у него есть друг, завтра нет. Нельзя, конечно, вполне отрицать значение необъяснимых симпатий, — одно сродство идей или солидарность мировоззрений не обуславливает еще дружбы, но и основывать ее исключительно на каких-то загадочных симпатиях тоже нельзя. Истинная дружба всегда сознательна, чем и отличается от пустой мечтательности.
Итак, непременным условием истинной дружбы является единство, цельность мировоззрения, — притом мировоззрения положительного, а не отрицательного характера. Такого рода положительное воззрение и соединяет меня с моим новым другом, почему мы и можем смотреть друг на друга совершенно серьезно, а не со сдержанным смехом, как древние авгуры, которых роднило между собой отрицательное отношение к религии и жизни. Ты, наверное, хорошо понимаешь, что именно хочу я сказать этим, так как твоя любимая мечта — «найти родственную душу, с которой можно было бы смеяться надо всем». По-твоему, «жизнь тем и страшна, что мало кто постигает все ее ничтожество; если же и находятся такие, из них опять-таки редкий настолько сумеет поддержать в себе хорошее расположение духа, чтобы смеяться надо всем». Ты, впрочем, не особенно горюешь и о том, что мечта твоя не сбывается: «смеяться над ничтожеством жизни должен, собственно говоря, один, который и является истинным пессимистом; найдись же таких много, это послужило бы явным доказательством того, что мир еще не окончательно опустел или стал негодным». С этого пункта мысль твоя летит уже без удержу. Ты утверждаешь, что «и насмешка — лишь неполное и несовершенное выражение настоящего издевательства над жизнью, которое должно, в сущности, выразиться в полной серьезности. Самым совершенным издевательством над миром была бы проповедь глубочайшей нравственной истины не мечтателем, а скептиком, в чем и